Стефани Цвейг - Нигде в Африке
Надеюсь, это письмо дойдет до Африки. Я достал одному английскому солдату стальную каску. Они все за такими охотятся. Этот солдат немного говорил по-немецки и пообещал мне послать это письмо Вам. Но кто его знает, сдержит ли он слово. Нам пока не разрешено посылать почту.
Вернетесь ли Вы теперь в Германию? Тогда, в Генуе, Вы сказали: „Грешек, я вернусь, когда эти свиньи уберутся“. Что Вам теперь сидеть там, с неграми? Вы, как-никак, адвокат. Люди, которые не служили у нацистов, получают теперь хорошие должности, да и квартиры, быстрее, чем другие. Когда Вы приедете, Грете снова поможет Вашей жене с вещами. Эти западные совсем не умеют работать так хорошо, как мы. Лентяи они здесь все. И дурачье. Если будет время, напишите мне, пожалуйста. И передавайте привет Вашим жене и дочурке. Она все так же боится собак? С глубоким уважением, Ваш старый друг Йозеф Грешек».
После того как Вальтер дочитал письмо до конца, только равномерное похрапывание Руммлера нарушало тишину, плотную, как туман в мокром от дождя лесу. Овуор все еще держал в руках конверт и как раз хотел спросить бвану, почему мужчина послал слова в такое большое сафари, вместо того чтобы сказать другу то, чего так долго ждало его ухо. Но он увидел, что в комнате было только тело бваны, а не его разум. Вздох Овуора, медленно вставшего, чтобы приготовить ужин, разбудил спящего пса.
Гораздо позже Вальтер сказал:
— Теперь лед сломан. Может, скоро мы больше услышим о доме.
Но голос его звучал устало, когда он продолжил:
— Наш Леобшютц мы больше не увидим.
Они все рано отправились в постель, как будто так и должно было быть по пятницам, и никак иначе. В саду еще раздавались женские голоса. Некоторое время Регина слышала, как родители разговаривают за стеной, но она слишком мало понимала, чтобы последовать за ними в мир незнакомых имен и улиц.
Видение странного шрифта, которым было написано письмо Грешека, прервало ее первый сон, и после этого ей показалось, что у обрывков фраз, доносившихся из соседней комнаты, тоже есть петли и заострения и они все быстрей летят на нее. Она рассердилась, что не может защититься, и еще долго беседовала с Мунго, хотя была пятница и совесть ее при этом глотала камни.
Уже на следующий день в новостях на первом месте упоминалась необычайная жара в Найроби. Она свирепствовала, как раненый лев. Она выжигала траву, цветы и даже кактусы. Она делала деревья бессильными, птиц — немыми, собак — кусачими, а людей — подавленными. Они не выносили духоты даже в просторных комнатах с дорогими шторами и скучивались в крохотной тени больших деревьев со стыдом, но и с тоской, делавшей их беспомощными и одержимыми, доставая из фотоальбомов и памяти давно погребенные там изображения зимней Германии.
Последний день 1945 года был таким жарким, что многие отели в рекламе указывали сначала число вентиляторов в зале, а уж потом — меню праздничного ужина. В Нгонге полыхали самые крупные лесные пожары за много лет, в «Хоув-Корте» экономили воду и не поливали больше цветы, и даже Овуор, проведший детство в жарком Кисуму, готовя, часто вытирал со лба пот. Уже никто не сомневался, что малого сезона дождей нынче не будет и прохлады раньше июля ждать не приходится.
Йеттель была слишком измучена, чтобы жаловаться. С восьмого месяца беременности она приговорила себя к абсолютному отказу от жизни и стала глуха и к сочувствию, и ко всем добрым советам. Никто не мог поколебать ее уверенности в том, что воздух снаружи куда прохладней, чем в закрытом помещении, поэтому уже в восемь утра она убегала под Регинину гуаву. Хотя доктор Грегори после каждого осмотра говорил ей, что она слишком прибавила в весе и нуждается в движении, она часами не покидала стула, который Овуор выносил ей в сад, заботливо накрыв белыми платками, будто хотел обустроить трон.
Женщин в «Хоув-Корте» так впечатлило поведение Овуора, что они приходили к Йеттель под дерево со строгой периодичностью, как будто она действительно была королевой, предоставлявшей аудиенцию своему народу в отведенные часы. Правда, лишь у немногих хватало терпения дослушать до конца воспоминания о здоровой германской зиме, зато у них была привычка, которая очень раздражала Йеттель: они моментально обращались к своим собственным воспоминаниям. Выносить балласт чужих жизней было еще трудней, чем постоянный страх, что жара может повредить ребенку и он опять родится мертвым.
— Я больше не могу концентрироваться, когда кто-то что-то рассказывает, — жаловалась она Эльзе Конрад.
— Ерунда, просто ты слишком ленива, чтобы слушать. Проснись наконец. Другие тоже рожают.
— Я даже ссориться по-настоящему уже не могу, — пожаловалась Йеттель вечером.
— Не беспокойся, — утешал ее Вальтер. — Эта способность к тебе еще вернется. Ты ее не теряла ни при каких обстоятельствах.
Только когда Регина возвращалась из школы и садилась к ней под дерево, Йеттель выходила из состояния между полусонным отчаянием и глубоким сном. Мир Регины, населенный феями, где все желания сбывались (правда, отец всегда высмеивал ее, если слышал об этом хоть слово), а также ее восторг, когда она расписывала, как хорошо они будут жить с новым малышом, избавляли Йеттель от недомоганий и снова крепко связывали с дочерью, как тогда, в Накуру, во время той несчастной беременности.
Было последнее воскресенье февраля, когда Йеттель силой вернули к реальности, и она потом всю жизнь не могла забыть об этом. С утра день ничем не отличался от предыдущих. После завтрака Йеттель, кряхтя, уселась под деревом, а Вальтер остался в комнате, чтобы послушать радио. В полдень Овуор, никогда не уходивший далеко от мемсахиб, не откликнулся ни на один ее призыв. Йеттель в раздражении послала на кухню Регину, чтобы та принесла ей стакан воды, но Регина тоже не вернулась. Жажда вдруг перешла в такое сильное жжение, что Йеттель наконец пришлось встать. Она за-метила, как нежелание двигаться парализовало ее члены, но напрасно боролась с флегмой, хотя она казалась ей и недостойной, и смешной.
Она шла очень медленно, шажок за шажком, надеясь, что Овуор или Регина все-таки появятся, избавив ее от необходимости идти дальше. Но они все не показывались, и Йеттель, измотанная гневом больше, чем недалекой дорогой вдоль засохшей живой изгороди, подумала, что застукает их за одним из многих разговоров о ферме. Это было, по ее мнению, настоящим предательством при ее беспомощности.
Отворив дверь, она увидела Овуора. Он стоял в кухне, низко склонив голову, и, как показалось Йеттель, не замечал ничего вокруг себя, только несколько раз тихо произнес «бвана», как будто долго говорил сам с собой. Шторы в комнате были задернуты. В спертом воздухе, при слабом освещении, малочисленная мебель походила на пни деревьев посреди голой пустоши. Вальтер с Региной сидели, обнявшись, на диване, оба очень бледные и с красными глазами, как двое заблудившихся детей.
