Уходящие из города - Галаган Эмилия

Мама смотрела сперва осуждающе на Ленку, а потом с интересом на ее подарки, и отец тоже на них смотрел, и Андрей смотрел и трогал гладкие камушки и ребристые ракушки. Из их семьи только Ленка побывала на море – и привезла его на своей голове и в своем чемодане. Андрей видел, как мама гладит ее пальцы и целует в висок, а отец говорит что-то извечно-батинское, типа: «Да там все море засрано, не знаю, где там можно купаться».

Такой Андрей был человек, ему нужно было не-нести чей-то чемодан. Жаль, что Светка оказалась чемоданом без ручки…

Познакомились они у кого-то в гостях (некомпанейского Андрея туда затащил Влад). Пили вино, курили, играли в монополию, слушали музыку. К Владу липла девица с глубоким декольте, которая через все игровое поле, изгибаясь, полезла раскладывать жетоны. Влад посмотрел на Андрея с вопросом: «Она что, вроде не против?» – Влад был очень неуверенным в том, что касалось девушек. Андрей кивнул, как бы говоря: «Не против». Эта и к Андрею липла, старалась невзначай коснуться, но он отодвинулся: не его типаж – слишком полная, слишком громко смеется. В компании было пять человек; как обычно, затесался третий лишний – какой-то нервный парень с прыщами по всему лицу и телу. Он то и дело оттягивал футболку на плече, чтобы почесаться, и говорил: «Эх, скуплю я всю железную дорогу, если никто меня не остановит». Но его останавливала Света, высокая и худая блондинка, игравшая тихо и сосредоточенно – так играют те, кто хочет победить. (Все игроки делятся на тех, кто хочет выиграть, и тех, кто просто убивает время. Ко вторым относился и Андрей, который, честно говоря, вообще не понимал, как можно выиграть в монополию.)

Игра затянулась. «Железнодорожник» выпил несколько банок пива, девица с декольте сосала тоник. Рядом с игровым полем стояла тарелка, на которой лежал огрызок бутерброда. Андрею захотелось есть, он извинился и пошел на кухню. Там, в холодильнике, он нашел хлеб, масло, колбасу и сыр, настрогал бутербродов, один надкусил сразу, остальные выложил на тарелку. Заметив в шкафчике турку и пакет молотого кофе, решил сварить себе кофе. Из-за того, что часто приходилось выходить в ночную смену, у него сбился график сна и бодрствования; надо было взбодриться.

– Ого, кулинаришь? – В дверном проеме стояла Света. Модные рваные джинсы и такой же драный свитер только подчеркивали аристократичность ее внешности – худого лица с высокими скулами, длинных рук с тонкими пальцами, медленных и точных движений.

– Кофе захотелось. Надеюсь, хозяйка на меня не обидится.

– Она на тебя уже обиделась. Ты ее отшил.

– Такие долго не обижаются.

Света холодно улыбнулась:

– Думаешь, разбираешься в женщинах?

– Думаю…

Он отвлекся на кофе, а когда повернулся к Свете, увидел, что она ест его бутерброд. Теперь улыбнулся он:

– Думаешь, выиграешь?

– Больше некому. – Она посмотрела Андрею в глаза. – Обожаю кофе. Только вот этот, – она кивнула на пачку, – дешевый, невкусный. В Финляндии я пробовала гораздо лучший.

– Все мы пробовали лучший, – ответил он. – Но соглашаемся на то, что есть. Ты мой бутерброд съела.

Ее тонкие губы блестели от масла.

Она выигрывала у всех и всегда. А он умел варить кофе, не разбрасывал вещи и вообще, как она говорила, был лучше большинства среднестатистических мужчин.

Уже потом, когда семейная жизнь стала давать трещину, Андрей понял, что этого было мало.

Но он любил ее. И дочерей. Но больше всего – те дни, когда кто-то возвращался домой. Когда он сам возвращался домой.

В седьмом классе Андрей написал на школьном крыльце «Тариков – лох». Тарик тогда купил видеокамеру. «Сам себе режиссер», что ли, обсмотрелся? Бегал с ней по школе, как киношник, снимал все подряд. Говорил, что ему надоело доказывать родителям учеников, что дети курят и матерятся, и он решил добыть вещественные доказательства. Андрей несколько раз попадался Тарику в курилке; бегал Андрей быстро, но все равно на тех кадрах его можно было опознать, ну хотя бы по майке с «Нирваной» и большому черному рюкзаку с разноцветными значками. Тогда он боялся, что мама увидит, расстроится, скажет: «Эх, Андрей!» – и будет молчать миллион лет.

Сейчас Андрей много бы отдал, чтоб посмотреть видеозаписи Тарика – как они курят за школой или как бегают по лестницам с криками и топотом. Потому что на тех записях они смешные и мелкие. У Андрея дебильная челка, падающая на глаза. На тех записях есть Сашка, который летом 2002 года разбился на мопеде. Там они с Олегом курят, сплевывая на асфальт, щурятся на солнце, гогочут и матерятся.

Ведьма

Вечерами – а вечерело рано – жизнь Олеси замыкалась за письменным столом. Внимание полностью сосредотачивалось на экране ноутбука, на светящемся белом листе. Если бы чай не остывал и не приходилось бегать на кухню, то она и вовсе забывала бы о том, где она находится – в Болотном Роге, в старом доме, где шуршат по углам мыши, а в углу поскрипывает кресло, в котором…

…нет, все чепуха, кресло она вынесла на помойку, как и горы прочего хлама, которого тут было немеряно; и это еще не все, оставались неприбранными еще две комнатки, но дойдут ли до них руки, Олеся не знала, ее хозяйственный запал иссяк в первый же день.

В доме никто не жил несколько лет. После вступления в наследство Олеся его не продавала – ждала, когда недвижимость пойдет в рост, по слухам, поселок должны были газифицировать, и тогда за вырученные от продажи домика деньги можно было сделать первый взнос за ипотеку. А может, Олеся уже тогда предчувствовала скорый крах отношений и не хотела терять место, куда могла сбежать – ото всех? Чепуха. Ничего она не предчувствовала – то, что они с Яном иногда ссорились, было для нее признаком хороших отношений – кипение страстей, сверкание молний… Она и ушла-то в порыве – узнав о его измене, бросилась с чемоданом в ночь в надежде, что он побежит вслед, остановит, скрутит по рукам и ногам, сильный, властный… Но он не побежал. И в ту первую ночь, когда она лежала на холодной кровати и смотрела, как в кресле…

Нет, не смотрела, только пару раз бросала взгляды, а в основном не отводила глаз от экрана телефона. Ян не позвонил, не написал, хотя сеть ловило отлично. Олеся ждала всю ночь. И еще ночь. И еще ночь. Экран светился, гас, но она тут же касалась его – ей был нужен этот свет, эдакий символ надежды, если говорить пафосно (а Олеська любила пафос), путеводная звезда или маяк в бушующем море.

Она не собиралась тут жить, в этой холодной дыре, она тут по недоразумению, ненадолго. Но на третий день внутри резанул голод, как когда-то давно, в детстве, когда дома было нечего есть, а мать валялась пьяная. Пришлось искать в поселке магазин, пришлось идти к колодцу за водой, пришлось чувствовать на себе взгляды местных, которым то ли не нравился ее внешний вид, то ли просто не по душе было присутствие чужачки. Она купила лапши быстрого приготовления, чаю в пакетиках и печенья. В доме была маленькая электроплитка, но готовить Олесе не хотелось, она и на гораздо более благоустроенной кухне делала это редко. Вечером, когда она сидела за столом и вылавливала чайной ложечкой лапшу из чашки (в кухне нашлось целых две нетреснувшие и нещербатые тарелки, но они оказались покрыты чем-то липким и настолько неприятным, что Олеся побрезговала к ним прикасаться), за спиной покряхтывало так презрительно, что она едва не выронила чашку – но не обернулась.

На четвертый день Олеся заметила, что во дворе растут плодовые деревья. Яблоки на траве лежат! И как это она не увидела их раньше? Крепкие, спелые. И алыча рассыпана по зеленой еще траве желтыми каплями. Еще она заметила соседей. С одной стороны от нее жила большая дружная семья, громко и часто выяснявшая отношения, с другой – большая дружная семья, целыми днями тихо трудившаяся в огороде. Олеся поздоровалась и с теми и с другими, но ей ответили сдержанными кивками. Это было неудивительно: от бабушки Олеся знала, что ее родственницу, жившую тут прежде, в селе не любили, считали едва ли не ведьмой. А может, Олеся путалась, и это ее собственные родственники не любили старуху? В сущности, ей и дела не было до этой бабки, которая…