Дан Цалка - На пути в Халеб
— Это гастрономическое путешествие! — сказал он решительно. — Мне хватило соборов и церквей, когда я учился у этих чертовых иезуитов! (Я не понял, имел ли он в виду именно этот орден, или слово «иезуит» в его устах имело собирательный характер.) Если ты путешествуешь со мной, ты едешь исключительно в гастрономическое путешествие — и ни в какое больше!
Мы упаковали в коробку несколько бутылок почему-то любимого Жаком виски «Олд смаглер», лед и содовую и рано поутру выехали из Брюсселя, — кренделя, которые выделывала на шоссе его «де-эс», заставили вспомнить о морской болезни.
— Я искал тебя в Париже, но ты совершенно исчез. Нельзя менять друзей, как меняешь бар.
— Лучше сбежать, чем утонуть.
— Мне этого не понять, — сказал Жак. — Я был у твоей подружки Жиннет, кстати, ее друг тоже был там, молодой и толстый, почти как я, — Шарль-Франсуа, Франк, кажется. Я провел с ними один из прекраснейших в моей жизни вечеров. Все так естественно. Жиннет сидела на полу, у моих ног, поза ее была столь проста и непринужденна. Я сказал ей, что это замечательно, что она сидит на полу, а она отвечала: «Почему бы тебе не присоединиться ко мне, если это так прекрасно?» Но я-то как мог сидеть на полу? Они какие-то легкие, веселые. Как же их все интересует! Порой читаешь газету, и столько всего происходит с людьми, но я ни разу не встречал людей, которых это интересовало бы на самом деле. Да, это было здорово… И даже мне было легко и совсем не одиноко. Ну и гнусный же у тебя парикмахер! Как он тебя обкорнал! А как побрил! Я бы таких умельцев на столбе вешал.
— Парикмахерская у вас на вокзале. В придачу он еще курит вонючую сигару и носит усики, как у Гитлера.
— Меня это нисколько не удивляет! — сказал Жак.
Я слушал его побасенки и смотрел в карту, но когда дорожные указатели сообщили, что мы приближаемся к Амьену, я сказал Жаку, что прошу сделать для Амьена исключение — ради Амьенского собора, самого красивого, светлого и примечательного собора во Франции.
Жак тяжело вздохнул:
— Но ведь мы договорились! Все обсудили и решили. Некрасиво с твоей стороны нарушать соглашение.
— Я всегда мечтал повидать этот собор.
— Разве не достаточно, что эти изверги иезуиты загубили мое детство…
— Но когда строили этот собор, никто даже и не помышлял об иезуитах, — возразил я.
— Уговор есть уговор.
— Но это же Амьен! Религия тут ни при чем. На его фасаде изображены герои басен: ворона и лисица, волк…
— Это чтобы заманивать простаков…
— Ну давай остановимся только на десять минут, на четверть часа. Я хотя бы осмотрю фасад, и мы тут же поедем.
Мы как раз въезжали в Амьен, Жак вел молча и припарковался в боковой улочке рядом с собором.
Я вышел из машины.
— Пойдем со мной.
— Я никуда не пойду, — ответил Жак.
— Всего на десять минут…
— Я остаюсь в машине. Вздремну немножко. Устал за рулем.
Поняв, что переубедить его мне не удастся, я пошел один, прихватив складную подзорную трубу.
Когда я вернулся, Жак с ходу дал газ, и Амьен стремительно удалился.
— Ты отсутствовал тридцать восемь минут.
— Извини, пожалуйста…
Я старался его ублажить. Он сидел надувшись и походил на толстого обиженного ребенка. Мне потребовалось два часа, прежде чем на его губах снова появилась улыбка.
Он затормозил и вынул книжечку с адресами — такими пользовались в офисе его «братства». Потерев руки, огладив бородку и похлопав себя по брюшку, он спросил:
— Надеюсь, ты проголодался?
— Я готов проглотить даже охотника, не то что бабушку и Красную Шапочку, — ответил я полусонно.
Жак был счастлив.
— Сейчас ты увидишь, какое у меня тут припасено местечко!
Внезапно лицо Жака омрачилось.
— Вот и ты тоже… Смотрел я из окна, как ты стоишь там на площади, со своей сумкой, — свободный человек. И ты тоже свободен. Ты стоял там, как…
— Ты тоже кажешься мне в полном порядке, Жак, — сказал я.
Жак оперся локтями на руль и сунул оба больших пальца в рот, прикусив их зубами.
— Ты ошибаешься…
— Но ведь ты… У тебя есть винный погреб…
— Честно говоря, не люблю я вино. Слишком холодный и хитроумный это напиток.
— Но тебе было так приятно показывать мне дом, который вы строите, и пустырь рядом с парком.
— Нет. Просто я в то утро проснулся в хорошем настроении. Мне приснился смешной сон.
— Люди улыбаются тебе на улице, у тебя есть братья в твоем «храме».
— Это лжебратья…
В Руане мы отобедали в шикарном ресторане. Обслуживание в нем было чересчур церемонным. Как бы то ни было, количество выпитых аперитивов, вин и ликеров вытеснило из моей памяти Амьенский собор.
Так мы ехали и ели. По прибытии в Ла-Рошель, который дорог сердцу всякого поклонника «Трех мушкетеров», Жак решительно воспротивился моему предложению прогуляться перед ужином по городу.
— Есть здесь такой ресторан! Боже, что за ресторан! Кто не едал в этом ресторане, не ведает, что такое наслаждение.
— Что мы закажем?
— Устриц.
Я опасался, что не сумею ловко открыть раковину, что мы снова окажемся в ресторане высшего класса с бесконечными поклонами и льстивыми улыбками официантов. Но ресторан оказался милым и приветливым. На огромном подносе, среди кубиков льда и разрезанных пополам лимонов, нам подали устрицы и узкогорлые бутылки с вином. Впервые в жизни я смог оценить всю глубину страсти к хорошей еде. Я был весел и на этот раз очень благодарен Жаку, которого ранее не баловал своими восторгами. Мое приподнятое настроение передалось и ему. Он пошел со мной побродить по городу. Оба порта, деревянные настилы тротуаров, рыбацкие лодки и катера, живость места и покой красочных магазинчиков понравились ему.
Он лег спать, а я еще покрутился, пьяный, среди баров и кафе. В полтретьего ночи вернулся в отель. Ла-Рошель был моим Хонифлёром, в котором я еще никогда не бывал. Не успел я сомкнуть глаз, как зазвонил телефон. Жак заявил, что надо немедленно отправляться в дорогу, чтобы как можно раньше добраться в Монталиве и успеть купить кое-какие необходимые вещи, поскольку сегодня субботнее утро.
Сердце мое сжалось. Я принял душ, пристально обследовав в зеркале свое тело.
В столовой Жак уже намазывал вареньем свой круассан. Он обратился ко мне как к гурману. Памятуя о моем вчерашнем энтузиазме по поводу устриц, он смотрел на меня, ожидая какого-нибудь изысканного замечания.
— Как назывались те ракушки, которые мы ели вчера? — спросил я.
Жак пустился в пространные объяснения, не жалея сравнений и метафор.
— Итак, ты готов?
— Не знаю, как там будет…
Жак улыбнулся той загадочной улыбкой, которая должна была означать, что некоторые весьма проницательные люди то ли из лени, то ли из равнодушия, а возможно, из желания заинтриговать предпочитают оставлять непосвященных в неведении.
Утренняя поездка была ему в удовольствие. Мы неспешно катились меж песков и сосен. В Монталиве миновали множество новеньких магазинов и опрятных киосков. Я обратил внимание Жака на эту красоту.
— Чем более нагими делаются люди, тем больше появляется у них мест, куда девать деньги, — ответил Жак, а поняв, что невольно сказал двусмысленность, залился смехом и даже покраснел от гордости.
При входе стоял привратник. Жак протянул ему удостоверение и обменялся шутками. На территории лагеря, среди домишек, караванов и палаток виднелись люди. День был облачный и прохладный, и почти все были одеты в теплые свитера и куртки. Но за одним столом сидела, дрожа от холода, компания обнаженных, поглощавших свой запоздалый завтрак. Вот мимо нас прошла голая пара, я отвернулся — и мое смущение развеселило Жака. Двоюродная сестра и ее приятели нас уже ждали.
— А где же берег? — спросил я.
— Здесь чудные дюны, — ответила моя кузина и указала направление.
— Не возражаете, если я ненадолго вас покину?
— Конечно, конечно, иди на сколько хочешь, — сказал Жак. — Мы приехали сюда, чтобы быть свободными.
Кузина протянула мне толстый бутерброд и бутылку вина. Лагерь был довольно велик, и прошло некоторое время, пока я вышел к дюнам. Океан поигрывал силой, вздымая высокие, тяжелые волны.
Обычно я люблю убогую песчаную растительность, ощетинившуюся под ветром клочьями травы, но этот пейзаж разочаровал меня. О нем можно было бы сказать «исполнен страсти» или «безмолвен», но только не «сонный». Я вгляделся в тени. Даже тень казалась суровой, несмотря на свою прозрачность. Я бродил по дюнам около часа, потом принялся жевать бутерброд. Пить вино я боялся — как бы оно не подействовало на меня голого так, что не скрыть. Но чуть погодя соблазн выпить победил осторожность.
Когда я вернулся в лагерь, было тепло. Я незаметно разделся в домике, повесил одежду в алый пластмассовый шкаф и вышел на улицу. Неловкость быстро прошла, как и подозрительность, и искушение сравнить себя с другими. Человеческое разнообразие было неисчерпаемо, но во всей этой наготе не было чувственной красоты — не более, чем в прелести ребенка или красе северной сирены. Неправильные пропорции тела, жир, мелкие физические недостатки, шелушащаяся обгорелая кожа, гротескный волосяной покров — никогда еще я не был так далек от венецианской живописи.
