Эльмира Нетесова - Колымское эхо
— Моей уже давно нет.
— От чего умерла?
— Рак скрутил.
— А мою сердце подвело. В один миг ушла. Мы даже не поняли и не поверили.
— Я свою как теперь помню.
— А мне знаешь, что кажется, в душе человека тогда наступает Колыма, когда он теряет самого дорогого человека. Какого до смерти не забыть. Вот у меня такое случилось, когда умерла мать. До сих пор не забуду. Это неправда, что время лечит. Оно глушит боль, но не более того. Отца я не так помню. А и то больно. Знаю, что без вины убит. И в том твоя вина есть. Не отрицай. Это ты оставил меня и всех нас без хлеба. Я уж не говорю о прочем. Ты обокрал и ограбил, отнял у меня детство. Как смогу простить такое, как забыть? Нет, Игорь, то не просто беда, это горе, какое не продышать. И простить, забыть все — нереально.
— Сашка, мне приказали. Ну, был бы на моем месте другой, тебе было бы легче?
— Нет! Но с ним бы не сидел за одним столом.
— Хорошо, я уйду, чтоб не давить тебе на нервы.
— А куда пойдешь из своей квартиры? На Колыму? Там ты перед всеми виноват. Кто тебя простит там? Не тешь себя пустыми надеждами. Отнятая жизнь дороже прощения. И не лукавь. У каждого погибшего осталась родня. Ты ее спроси!
— Колыма большая, всех не спросишь.
— Не верь пустым словам. Пока горе сидит в сердце, в нем живет Колыма. А ее извинением не оживить.
— Знаю, Сашка. Но что мне делать?
— Реже напоминать о Колыме. Забыть о ней и гасить эту память в других сердцах.
— А знаешь, Варя добрее тебя. Она забыла и простила. Да и не только она. Вон девчонки — ее подружки, их мужья, соседи Вари, да тот же Аслан. Разве они не такие же люди, или меньше пережили? Ну, скажи, чего хочешь, чего добиваешься от меня?
— Я уже ничего не хочу. Ты и так наказан самой крутой мерой. От тебя все отворачиваются и презирают. Разве ты этого не замечаешь. У тебя нет главного — уважения. Ты продал свое имя за должность. А чего она стоила? Ты и сам ею не дорожил.
— Сашка, она мне стоила жизни. Ты тоже не любишь свою работу. Но корпишь, делаешь, хотя она не дается, ты ломаешь себя и делаешь все через силу, разве я не вижу?
— Ты знаешь, мне так спокойно было на Колыме без ваших моралей и нравоучений. Я там был простым мужиком, где меня никто не знал.
Разве что волки. Так их совсем не интересовала моя должность. Но как часто та волчья стая напоминает мне человечью свору. Той дай укусить побольше. И чем сильнее достанет, тем больше радости. Это особенность звериной натуры, потому, удивляться нечего.
— А ты не такой? — прищурился Иванов.
— Нас Колыма разделила трассой. А потому, мы очень разные. Были умирающие, какие верили, что прожили жизнь не зря и умирают не впустую, а есть и те, что выйдя с Колымы, все равно хнычут. Им всего мало. Даже того что выжили. Им, что ни дай, все плохо. И во всем виноваты Бондарев, Колыма, еще сотни других, но не реальные виновники, такие как Ленин, Сталин, какие использовали нас, как мишень или щит. Им наплевать, сколько нас убьют, лишь бы уцелеть самим. К сожалению и ты мыслишь этими же категориями. Не хочешь задуматься и копнуть глубже. А ведь помнишь ту землянку и простынный плакат на ней «Слава великому Сталину!». А разве не по его слову их притащили сюда? А славят, несмотря на холод и голод. Потом хоронили всем миром. Ехали, давились в поездах, никто их не заставлял, как и не вынуждали весь народ плакать. Попробуй теперь заставь это сделать по нынешним. Хоть луком глаза натри, ничего не получится. Или вели в бою закрыть грудью пулемет. Он сначала страховку сторгует, выговорит себе квартиру и дачу, всем правнукам бесплатное обучение в ВУЗах и ляжет на пулемет не грудью, а спиною, чтоб видеть, как выполняются договоренности. Теперь уже нет дураков. И за голую идею никого ни на что не уговоришь.
— А тогда были субботники, демонстрации и палкой на них не собирали люд.
— Это только мне не вешай на уши,— взбрыкнул Евменыч.
— Но плакать по Сталину не заставляли в день похорон. И снижения цен были. И за награды фронтовикам платили.
— Ну и миллионы на Колыме полегли. Руки дармовые, что скрывать, а гибли пачками. Кто их посчитал. До сих пор их количество неизвестно. Много и все на том. А ведь это жизни...
— Кто пошел бы в бой за Ельцина? Ну, разве какой-нибудь психопат. Или за углубленного Горбачева? Да никто их имени не вспомнит через пяток лет. А за Сталина в бой шли и погибали, с ним немцу шею свернули, атому сделали. С ним из разрухи и голода вылезли. А эти чем отличились? Налогами, поборами, взятками? Нет, по мне правильно как тогда было. Политбюро годами на своих местах сидело. Всяк за свое отвечал головой. Не менялись законы, как карты в колоде. Не стоили лекарства дороже пенсии. Не была медицина и обучение платными. Ведь для своей страны специалистов готовили. А теперь что происходит? Даже школьную форму отменили. Ходят в школу как на маскарад. Да при Сталине за такое!
— На Колыму? — прищурился Евменыч.
— А я ее козлами марать не стал бы. Для меня Колыма чиста! Там невинные!
— О-о! Сам признал!
— А я и не отрицал. В любой работе есть свой сбой. Но нельзя огульно чернить все. Отбор нужен, разумный и честный, чтоб не блудил человек по жизни, как в потемках. И никогда не забывал, зачем и кем произведен на этот свет. Богом, а не обезьяной! С этим согласятся все. Тогда всяк себя уважать начнет снова.
Глава 8. ЧЕЛОВЕК ИЗ ПРОШЛОГО
Игорь Павлович работал в газете, сколько позволили нервы и терпение. Он уже давно не обращал внимание на язвительные замечания сотрудников редакции.
До глубокой ночи в его окне горел свет, и никто не знал, чем занят человек в такое позднее время. Он пишет или спит при свете, строили догадки досужие языки. Бондарев на эти вопросы не отвечал, словно не слышал их.
Иногда, когда на улицах поселка становилось совсем темно и пусто, он выходил из дома совсем один. Шел куда-нибудь без цели, гулял, дышал ночным воздухом, не рискуя нарваться на случайного встречного. Он даже напевал. Ему никто не мешал, и Бондарев был счастлив в своем одиночестве. Оно его не угнетало. Но порою, замедлив шаг, присаживался на чью-то скамью, курил, сидел долго, думал о чем-то своем. Домой идти не хотелось, и человек по- своему коротал время.
Он думал о жизни, о прожитом и предстоящем. Раньше об этом не задумывался. Ну, прожит день, и ладно, теперь иное одолевало:
— И зачем я скоротал этот день. Ни радости, ни удовольствия не получил. Не встретил ни одного интересного человека. К чему время проканителил? Вот так и сдохну где-нибудь бездарно, как дворовый пес. Только мороку людям создам с похоронами. Кто-то обругает, что приспичило кончиться прямо на пути и помешать людям пройти. Хоронить станут с ругачкой, дескать, навязался со своими похоронами, нет бы дома помер, как человек, никому не мешая. Не надо было бы переступать и обходить его.
Вот то ли дело на Колыме! Упал ты или идешь, никому нет дела. Что хочешь, то и делай. Места много. Замечания никто не сделает. Кому какое дело. Разве только волк подойдет обнюхать, можно начинать жрать, если это труп.
Колыма... Темная, холодная безбрежность. Человек здесь, как пылинка. Может завалить снегом, унести ветром, да и стая разорвет в клочья, и никто не спросит, кто ты? Зачем жил, чем занимался, прав или нет в своем прошлом, стоит с тобой здороваться, подать руку, или пройти мимо, сделав вид, что не узнал. Все в этой жизни относительно, узнали или нет, что от того изменится.
Шагают, бегают люди мимо друг друга. Остановиться, перевести дыхание некогда. А куда спешат? Ведь вот настанет тот миг, когда все кончится. Упадет лицом в землю. Все ушло. А зачем спешил, куда торопился? Минутой раньше умер? Стоило бежать?
Колыма... Почему она именно теперь так часто встает перед глазами. То непроглядной ночью, то зелеными звездами волчьих глаз, редким огоньком в пути или зоной, ощерившейся колючей проволокой. Брошенная или действующая, она всегда страшна своим прошлым.
