Маргарет Мадзантини - Сияние
– Только не говори, что ты ничего не знаешь.
В горле образовался комок: теперь я знал. Последнее освещенное окно в левом крыле вспыхнуло и погасло.
– Джина умерла, уже два месяца назад.
Спина выдержала: удар пришелся по доспехам. Внешне я не подал виду, только невольно рыгнул и извинился.
Со стороны я наблюдал, как Мэри Энн словно озарилась светом. Как расправились ее крылья, как она разволновалась, расцвела. Случайно возвестив страшную весть, она вознеслась на амвон, сравнявшись с посланцем из трагедии Софокла[49]. Лезвие ее слов разило неумолимо и беспощадно.
Я подошел к шкафчику, подхватил сумку, достал с полки кроссовки, кинул их на тряпичное дно. Ключи положил на стол:
– Скажи Марку, что я освободил шкаф.
Он столько раз звонил мне под разными предлогами, чтобы напомнить о дурацкой железной тумбе.
Мимозы я оставил ей, тащить до первого мусорного ящика этот похоронный венок не было смысла. Я был не слишком любезен, и мне стало стыдно резкого жеста, с которым я кинул Мэри Энн букет:
– Хочешь? Забирай!
Я с силой протянул ей цветы, так что в воздухе раздался свист, точно от пощечины, которую я был готов влепить ей всего несколько минут назад. Мэри Энн прикрыла ладонью рот, стараясь скрыть напускное удивление, точно я именно для нее обрыскал все цветочные лавки Лондона, а потом побежал на вокзал, чтобы приехать под вечер и вручить ей эти мимозы. Она с наигранным восторгом посмотрела на золотистую россыпь цветов, точно ей впервые в жизни признались в любви:
– Are you sure, dear?[50]
Ее похожее на морду шарпея лицо озарилось слабым светом, она похорошела и казалась счастливейшей из женщин. Она благодарно сгребла цветы и уложила их на руки, словно новорожденного. И в этот момент я понял, как глубока ее тоска и как печальна жизнь, если даже нелепая глупая жаба мечтает о бесконечном счастье, луч которого никогда не озарит ее болота.
Я вернулся домой. Налил два бокала вина и поставил их на пол. Затем выпил по глотку, сначала из одного, потом из другого. И снова наполнил, и снова выпил по глотку. На меня смотрела Джина, в ее глазах читалось понимание и мудрость, она уже знала дорогу, чертовка! Я разделся догола, расстегнул ремень, обернул его вокруг шеи, продел в пряжку другой конец. После каждого глотка я медленно затягивал ремень, закрывая доступ воздуха.
Она повесилась.
Когда умирает пожилая женщина, в этом нет ничего удивительного, но когда она снимает тапочки и вешается на единственном дереве перед домом – это, пожалуй, странно. Может быть, она узнала, что больна? «В последнее время она часто была не в себе, – сказала Мэри Энн, стараясь смягчить страшную весть. – Она ушла из жизни внезапно, мы все были неприятно поражены». Все, но не я. Я-то знал, что она не могла идти в ногу со всеми.
Так вот кого я видел во сне!
Я заглянул к Мириам, чтобы забрать письмо. Письмо от Костантино. Положил конверт в карман. И только сейчас у меня появились силы, чтобы его прочесть. Там было всего несколько слов. Он просил прощения за то, что пропал. «Справиться с тем, что произошло» оказалось непросто, но теперь он в порядке. Он хотел бы меня увидеть, встретиться. Дальше – подпись и адрес, какая-то деревня.
Гладкий старательный почерк. Я непроизвольно поднес письмо к лицу, внюхиваясь в него. Оно ничем не пахло. Казалось, оно было написано под диктовку. Оно напоминало мне о том времени, когда Костантино служил в армии, – в этом тексте не было ни малейшего следа чувства. Кто знает, быть может, он остался инвалидом, потерял рассудок, растолстел. Или в нем расцветал черный цветок раковой опухоли. От этого письма отдавало смертью, пределом, я считывал между строк буквы, написанные невидимыми чернилами. Но пока не понимал их значения.
Я зажег свечу и сжег письмо. Пепел разлетелся по комнате, покружил и осел.
Все мои женщины были уже там, на другой стороне: мама, Ицуми, Джина. Мои матери. Они полоскали белье в вечных водах вместе с белыми тенями. Я слишком устал. Хватит с меня потерь.
В основании моей спокойной стариковской жизни лежало безумие, и теперь безумец правил бал. Я чувствовал, что готов закрыться дома и ползать по полу на четвереньках, как наркоман, как животное. Я устал оттого, что всех пережил. Кто меня вспомнит? Кто станет оплакивать? Таких не осталось. Пора уйти. Пора убрать расческу в чехол, положить зубную щетку на полочку, где лежит паста, и проститься с безумием и маниакальной страстью к порядку.
Я расстегнул сумку и высыпал содержимое на пол. Надел потертые кроссовки, на подошве запеклась старая грязь. В куче ненужных бумаг вдруг мелькнул корешок: «Сон смешного человека». Та самая знакомая книга, которую Джина мне подарила на день рождения несколько лет назад. С тех пор прошла целая вечность. Я так ее и не прочел. Я раскрыл книгу. Герой смотрел на звезду. Казалось, она подталкивает его совершить самоубийство. Видела ли Джина эту звезду над своим садом? Или ее смерть – это всего лишь сон? Да, теперь я – смешной человек. Я лью слезы, читая посвящение: «Не стыдись своего путешествия».
Я смотрюсь в зеркало: голый человек в кроссовках. Стою и смотрю на себя: на то, что от меня осталось. Я – прекрасный остов. Пытаюсь привести в порядок мысли, но на поле битвы все перемешалось: лица ушедших и тех, кто еще жив, закружились в общем хороводе.
Когда стало светать, я оделся. Я кое-что задумал.
Я посмотрел в окно и подумал, что хорошо бы сейчас вырвать из стены раковину, подбежать к стеклу, разбить его вдребезги и освободиться от этого наваждения, броситься вниз.
Я смотрю на свою проступившую зрелость. Трогаю нежные руки, рассматриваю худые плечи, небольшой живот, как у грудничка, маленький, синий, потерянный пенис, повисший меж жалких волосинок, словно бледное перышко. Мое снаряжение висит в шкафу: твердая броня, нелепая кукольная одежка. Не знаю, выдержат ли ноги. И все же отправляться вниз в пальто и при шерстяном галстуке и поджидать, когда подъедет такси, я не собираюсь. Я знаю, в моем возрасте такой вариант был бы в самый раз. Мне хочется раздобыть настоящие доспехи.
Я медленно собираюсь: надеваю носки, шелковую рубашку с коротким рукавом. Одеваюсь как рыцарь. Есть тысячи эпох, но ни одна из них не подойдет. В рыцари я не гожусь, это точно. Я смотрюсь в зеркало и вижу старика, напялившего нелепую сбрую, но мне не смешно. Я так часто был смешон, но не теперь. Мои ноги – черные кожаные зубочистки, волосы поседели. Недавно я слегка отпустил их, и, хотя их не так много, я все-таки еще ничего. Я смотрю на себя: у меня высокий точеный лоб. Я – древнее изваяние. В каждой мочке по серьге, на плече – обезьяна, вытатуированная тысячелетия назад. Она запрыгивает мне на спину. Застегиваю молнию, обхватываю пояс тянущейся полоской. Смотрюсь в зеркало: я ждал этого всю жизнь.
Звонит телефон, я не успеваю ответить – в трубке молчание, лишь темнота бесконечных потерь обступает меня. Я замираю с трубкой – прилипшая к камню ракушка, замершая в надежде расслышать шепот Вселенной на другом конце провода. Я думаю, что, должно быть, Джина, пролетев неподалеку от Сириуса, добралась до райского сада, где нет ни преград, ни сексуальных запретов, ни страдания, ни боли, и звонит мне оттуда, чтобы пожелать доброго пути.
—
Мой мотоцикл я прозвал Ривером. В честь актера Ривера Феникса, выросшего в секте «Дети Бога» и умершего от передоза. В тот вечер он не хотел принимать наркотики, он собирался домой, писать песню.
Ривер стоял в гараже прямо под супермаркетом, пыльное насекомое – я давно не появлялся. Я не ездил на мотоцикле: спина болела. Мне потребовалось немало усилий, чтобы вытащить своего огромного зверя, – потный и грязный тип неудачно припарковал рядом нелепый пикап. Пленный Ривер стоял за ним, улыбаясь грязными глазами, покрытыми слоем вековой пыли. Он был счастлив нежданному освобождению. Я включил фары, завел мотор.
– Ну, погнали, старый водяной.
Я услышал, как он хрипит. В этом бульканье и вправду слышалось журчание ручья. Когда я вел его наверх и давил на газ, я точно подгонял самого себя: из него вырывался волшебный, сочный ураган звуков.
Само собой, к такому путешествию следовало бы подготовиться. Я подождал, когда откроются магазины, скачал спутниковый навигатор для айфона. Зашел на форум и почитал о новых примочках для мотоциклистов. Подумать только, еще недавно я хотел продать Ривера, уже собирался разместить объявление. Этой зимой на дорогах было скользко, я чуть не убился.
Сквозь забрало шлема я видел, как встающее солнце освещает дорогу. Лондон казался пустым, подернутым синевой. Город, нарисованный на воде. Я чувствовал, как он отдаляется, как остается за спиной. Точно фон, отпечатавшийся на пленке. Не настоящий – игрушечный. Настоящий здесь только я. Как будто я сидел в фургоне, приспособленном под кафешку, а мне в лицо дул ветер из вентилятора. Мои руки в кожаных перчатках лежали на ручках руля. Мимо меня проносились переулки, перекрестки, знакомые улицы, рестораны, где я обедал или ужинал. Мне казалось, что городские окраины остаются позади.
