Маргарет Мадзантини - Сияние
Я вспоминаю о Ривере Фениксе, «Мой личный штат Айдахо» – один из первых фильмов, которые я посмотрел по приезде в Лондон, Кнут повел. Я думаю о двух мальчишках, которые несутся на мотоцикле к иллюзии, которую сами же и выдумали. Вот они, здесь, рядом со мной, мы мчимся вперед на Ривере. Со мной на Ривере мчатся все мальчики, которые мечтали обрести свой Айдахо. Вечно история повторяется. Но ведь это и есть жизнь.
Вдруг понимаю, что этот мотоцикл на мокром асфальте, в свете красных огней, под струями дождя – не больше чем декорация спектакля. Эта сцена предназначена для меня, я очень устал, но ум все еще цепок, я умею мечтать, изменять, создавать заново. Эта сцена хочет о чем-то мне рассказать. Но может быть, все это бред. А если и нет – тебе это безразлично. У тебя слишком много вариантов. Детектив, братец, из тебя просто никакой.
Осталось двести километров, уже полночь. Я останавливаюсь в мотеле. Хватаю кекс из корзинки для завтрака, стол уже накрыт. Темно. Лучше этого убогого места и не придумаешь. Дальнобойщики трахают проституток, так вот кто останавливается в подобных местах! Ненасытные тела. Я не в состоянии даже стянуть комбинезон, я выбился из сил, весь мокрый – заправский спасатель. Раскладываю одежду на батарее и понимаю, что она холодная. Включаю телик. Разваливаюсь на кровати и вижу, как надо мной склоняется ангел: белая тень, стерегущая жалкое тело.
Небольшая деревушка: туф, огороды, клетки с животными, будки, крытые железом. Бар, журнальный киоск, маслодавильня. Последние метры, последние мошки. Торможу у бара, заказываю кофе, который, увы, просто ужасен. Захожу в туалет, умываюсь, тру подмышки. Привожу себя в порядок. Достаю из рюкзака рубашку. Ту самую. Я берег ее для него. Выцветшая, бывшая красная, со временем превратившаяся в розовую, измятая после долгой дороги, но в этом-то и прелесть. Узнает ли он ее? А меня-то узнает? Я смотрюсь в зеркало: усталое, измученное лицо, на котором отпечаток очков и следы километров. След путешествия, которое длилось целую вечность. Передо мной мелькают разноцветные мозаики, калейдоскоп цветов, хоровод глаз, то дальше, то ближе. Это все я. Все тот же, от которого некуда деться. Я держусь за раковину, чувства хлынули через край. Ну, последний шаг. Смелей. Смелость, порожденная бесконечным страхом. Легкий, опустошенный, я шагаю за дверь. Я готов предстать перед ним словно впервые. Это старое тело – белый лист, на котором еще осталось место для слов любви. Калитка открыта. Меж полей тянется дорожка к дому. Аллея сменяется садом.
Снимаю шлем. Тело, лоб, зад – все в поту. Оглядываюсь по сторонам: поля, огромная полоска света, собранный урожай. Передо мной большое каменное здание со множеством пристроек, небольшой поселок. Перед домом площадка, уложенная утрамбованным щебнем, там двигаются и разговаривают какие-то люди. Навстречу с лаем выбегает собака, виляет хвостом, я тянусь к ней, глажу. Иду вперед. На специальной площадке играют дети, они лазят по грязной горке, у основания которой образовалась лужа. Земля под качелями утоптана. Женщина, нагнувшись, завязывает шнурки паралитику. Вокруг большого камня, поставленного вместо стола, сидит группа из нескольких человек. Меня никто не знает, но все здороваются. Я машу им рукой, не двигаясь с места. Ко мне подходит человек в черном свитере. Он похож на Чарльза Бронсона – такое же потрепанное лицо.
– Добрый день, меня зовут Алессио.
Он улыбается так, словно прекрасно знает, кто я, словно меня здесь ждали. Смотрит на мой мотоцикл. «Вот это да!» – не может поверить, что я проехал две тысячи километров. Задает вопросы. Под свитером виднеется белый воротничок – он священник. Дети сгрудились вокруг Ривера. Священник наклоняется и подхватывает самого младшего, остальные бегут за ним, словно куры за хозяином, путаясь у него между ногами. Мы входим в прихожую. Плиточный пол пропитался селитрой, на стене висит огромный деревянный крест, он занимает почти всю стену. Проходим по коридору, останавливаемся перед большой комнатой: это трапезная, по стенам висят детские картинки. Акварели, рисунки карандашом. Покосившиеся домишки, вытянутые человечки, неровные линии. Падре Алессио просит меня подождать. Я сажусь на корточки и слышу, как хрустят коленки, громкий и вызывающий хруст.
Я узнаю его издалека… Узнаю по фигуре. Пытаюсь выпрямить плечи, делаю глубокий вдох и резкий выдох.
Костантино заходит в комнату через маленькую дверь, за его спиной – свет. Он не инвалид, не колясочник – он идет ко мне, живой и здоровый.
– Гвидо…
– Эй-я.
Он останавливается и смотрит на меня, слегка наклоняет голову, улыбается.
– Ты как?
– Как видишь, жив…
Он раскрывает объятия и крепко обнимает меня. Я зарываюсь в него. Тело тянет меня вниз. Я совершенно опустошен. На какое-то мгновение мой нос прикасается к его шее. Я не успеваю почувствовать его запах. Он отстраняется и смотрит на меня. На меня, закатанного в кожу, точно старый рокер, разглядывает морщины на изнуренном лице.
– Ты ехал на мотоцикле от самого Лондона?
– Да.
– Сколько километров?
– Две тысячи.
– Поверить не могу!
Поверь, Костантино. Поверь, мой единственный. Радость моих тайных ночей, боль моих горьких дней. Я словно игровой автомат: во мне прыгает шарик, от стенки к стенке. Он ударяется о светящиеся грибы, проваливается в отверстия тоннелей. За эти годы я видел столько смертей, я потерял столько любимых людей…
– Мой лондонский дом больше не мой, представляешь?
– Вот как…
Я просто хочу схватить его и увезти подальше отсюда, пока мотор не остыл. Что это за место? Какая-то гостиница, кемпинг? Беги в комнату собирать сумку, и погнали отсюда, продолжим путь. Вместе, туда, где оборвалась наша любовь. Купим билеты на тот самый паром, помчимся на поиски Айдахо. Я вспоминаю, как Костантино рассказывал мне о своих мечтах, как впервые дотронулся до меня, вспоминаю его грудь. Мы ходили вокруг да около, но теперь-то я здесь, сколько времени прошло? Лет сорок? Не важно, черт побери! Какое нам дело, мы старые говнюки.
– Сколько тебе стукнуло?
– Столько же, сколько тебе.
Я смотрю на него. Он потолстел, постарел, но не так чтобы очень. Не следит за собой. Он рядом. Нет, это время, оно не прошло, оно просто застыло, прервалось. Я могу вспомнить его лицо на протяжении всей нашей жизни. Я один помню его во всех возрастах.
– Привет, Костантино.
– Добро пожаловать, Гвидо.
Приветствие бойскаута. Он выглядит точно взрослый, который играет ребенка, – великий актер, которому досталась роль статиста. Но я все еще не осмеливаюсь заглянуть ему в глаза, я все еще подхвачен волнами прошлого. Я собираю мозаику, подгоняю кусочек к кусочку. Резко, грубо, нескладно, беспорядочно.
Он протягивает ко мне зеленые руки. Говорит, что вспотел, работая в огороде. Я вдыхаю запах туфа и прогорклой пищи. Так пахнет это место. Оно напоминает вечернюю школу для безработных – там всегда толкутся безликие люди, которых объединяет невесть что. Они делают вид, что занимаются чем-то важным и увлекательным.
Я ищу в глазах Костантино хоть отголосок чувства, но он смотрит в другую сторону… Вокруг нас разные люди, он представляет мне одного за другим тех, кого называет друзьями: среди них мужчины, женщины, молодые пары. Люди, до которых мне нет никакого дела, которых я бы и не заметил. Они улыбаются мне, и я тоже натянуто улыбаюсь. Я обеспокоен, потому что уже начинаю кое-что понимать, но пока не знаю, что именно… На поле натянута сетка, играют в волейбол…
Я смотрю, как Костантино говорит с этими людьми, не слушая слов, просто смотрю на его открывающийся рот… У него припухшее лицо: линии сгладились, оно расслаблено. Я смотрю на его голову: волосы отросли, они не такие, как прежде, – гладкие, не такие густые. Светлое розоватое пятнышко крадется к его уху. Я слышу шум прибоя, шум моря в ночь, когда нас, как осьминогов, разбило о скалы.
Я вспоминаю слова, которые он сказал за секунду до того, как случилась беда. Он кое-что мне обещал. Костантино смотрит в пол:
– Можешь потрогать.
Он берет мою руку и проводит ей по своей макушке. Я чувствую: там, под волосами, – шрамы, следы швов. Он кладет руку мне на плечо:
– Пойдем, покажу тебе огород.
Он небрежно одет: свитер, поношенный комбинезон. Рука висит вдоль бедра.
Посреди огорода – огромное оливковое дерево. Я смотрю на серебристую крону, на крошечные листочки. Покореженный ствол рассечен надвое, две толстые ветки распахнутой дверью тянутся к небу. Мне хочется протиснуться в нее вместе с ним и исчезнуть. Я вспоминаю о маленьком оливковом деревце бонсай, которое я видел на цветочном рынке за две тысячи километров отсюда.
– Мне кажется, эту оливу я видел во сне.
– Правда?
– Мне снилось, что ты повесился.
– Ты тоже мне снился.
– Так ты вконец обратился?
– Я нашел свой путь.
