Ирина Муравьева - День ангела
Он вспомнил, как мать однажды сказала, что нынешние русские люди совсем не те, что были прежде. Прежних русских людей Ушаков знал по книгам, и ими – особенно по книгам Толстого – можно было любоваться. Его дед, как рассказывала мать, был уверен, что Россия осталась в душе только одним: летним вечером на веранде усадьбы. Но даже он плохо представлял себе Россию, начавшуюся тогда, когда на верандах погасло закатное солнце и задымили пожары, которые смели с лица земли и сами веранды, и тех, кто пил чай на верандах, и тех, кто потом вспоминал об этом. Новые русские эмигранты, с которыми Ушаков изредка сталкивался в Париже, нисколько не походили на людей из поколения его деда и бабушки. В том поколении была какая-то особая нравственная взволнованность, вызванная, скорее всего, масштабами пережитого. Они помнили то, что потеряли, и эти потери обогатили их душевно, как обогащает человека любое большое несчастье. Поколение людей, пришедших им на смену, заменило «трагедию», как это однажды очень точно сформулировала мать, «бытовыми трудностями», и с этими людьми ни у матери, ни у самого Ушакова не было ничего общего, если не считать того, что несколько раз в году они сталкивались в церкви на рю Дарю. Теперь, когда его только что зародившаяся и, казалось бы, еще бесформенная любовь, похожая на набросок к ненаписанной картине, вдруг начала разрастаться, как сумасшедшая, и мучить его, Ушаков принимался нарочно думать, что, может быть, Лиза, выросшая в совсем другой среде и получившая совсем другое, «советское» воспитание, окажется вовсе не так близка ему, как это показалось поначалу.
От Надежды он уже знал, что мальчик Матвей Смит выжил, но будет еще очень долго в больнице, и будут еще операции. Мама его ненадолго отлучилась в Вашингтон, а папа остался, живет тут, в гостинице. Сестричка все время сидит у больного. Все в школе по-прежнему. Скоро спектакль. Ушаков не был там почти две недели. Правда, они с Лизой разговаривали по телефону, но бегло и тускло. Лиза обмолвилась, что у нее сильно болит голова и все время хочется спать. Спать и есть. То есть еще раз напомнила ему о будущем ребенке.
Сегодня суббота и будет спектакль. Какой-то опять режиссер из московских.
«Поеду, а там уж как бог даст, – подумал Ушаков, и тут же дикая, детская радость от возможности увидеть ее обожгла его. – Почему я должен всегда tout prendre au critique?»[69]
Дневник
Елизаветы Александровны Ушаковой
Париж, 1959 г.
Наступило лето, дни стали длинными, и вчера было первый раз по-настоящему жарко. Я помню, как Леня готовился к выпускным экзаменам и уходил со своими учебниками под яблоню в парк – это было его самое любимое место. Однажды я пошла посмотреть, как он там, и увидела, что он спит. Лежит на траве и крепко спит с открытым ртом. Я села рядом тихо, чтобы не будить его, потом положила его голову себе на колени, и он только чуть-чуть приоткрыл глаза, увидел, что это я, и почему-то смутился, огненно покраснел. Я не поняла тогда почему. Теперь понимаю: он все время был настороже, все время боялся, что паутина, в которой мы барахтаемся втроем – я, его отец и он сам, – неожиданно прорвется, и то, что наступит потом, та глухая дыра, в которую мы втроем тотчас же и провалимся, будет хуже, чем если бы мы все умерли, и все это может произойти в любой момент. Не проснувшись до конца и не контролируя себя, он испугался тогда, что я, может быть, и пришла сообщить ему, что это уже случилось.
Сейчас, когда его нет, я даже не понимаю, как он мог так долго притворяться, что ни о чем не догадывается, как он сумел так обмануть меня. Иногда вдруг спохватываюсь, и приходит в голову, что я, наверное, все преувеличиваю, и это действительно были медицинские опыты, поставленные им на себе самом из упрямства и желания испытать что-то, что испытывают только люди, находящиеся под действием наркотика. Он был фантазером, мой сын. Эти мысли ненадолго успокаивают меня, и я даже вспомнила, как кто-то сказал, что интерес к смерти и страх перед ней является одним из самых мощных двигателей жизни. Он ведь не хотел умирать. Он всего-навсего пробовал.
Ведь вот же он пишет:
«Вера стала часто задерживаться на работе. Я думаю, что она многого недоговаривает. Проснулся ровно в полночь с диким стуком сердца. Сначала даже не понял, что со мной, потом вспомнил, что вчера вечером я первый раз испытал действие LSD. Дозировка минимальная: 200 милиграмм, обычно даже начинающие принимают больше. Я ожидал мощного душевного подъема, прозрения, нового видения, но ничего такого со мной не произошло. Я чувствовал неуверенность и беспокойство, тело не подчинялось мне. Потом наступил невероятно радостный момент: вокруг начала звучать изумительная музыка, в которую я весь влился, как маленькая река вливается в большую. Со звуками этой музыки я ощущал полное единство, словно и сам был одним из них. Но это мое наслаждение скоро закончилось. Опять появились тревога и страхи. Я начал спрашивать себя, чего же так боюсь, но ответа не было, только все время почему-то крутились перед глазами два лица: мамы и Веры, и помню, что я отмахивался от них, как от пчел. Действие LSD не выявляет глубоких уровней подсознания, но я ожидал, что в моем случае произойдет так называемая «оргия зрения», то есть яркая, магическая трансформация зрения и слуха, когда меняются и становятся необычайно яркими все окружающие краски, и человек словно бы улетает куда-то. Я хотел, наконец, почувствовать себя полностью свободным и счастливым, счастливым до конца, без всяких оговорок и натяжек, потому что сейчас я понимаю, что ощущение полного и абсолютного счастья не было мною ни разу в жизни испытано. Я убежден, что большинство людей, ставших наркоманами, когда-то переживают ту же самую, что и я, острую необходимость счастья, но если я – в отличие от них – ставлю на себе медицинский эксперимент, чтобы понять не только химическое, но и метафизическое действие наркотиков, и твердо знаю, что, достигнув завершения своего эксперимента, выйду из зависимости, то у остальных людей просто не остается никакого стимула для того, чтобы добровольно лишить себя этого, наконец-то достигнутого ими состояния. Именно поэтому наркомана так же трудно заставить отказаться от наркотика, как остальных людей – от идеи рая.
Мне, однако, не нравится, что мама и Вера стали сливаться в моем сознании, словно все то, что я знаю или, лучше сказать, подозреваю в отношении мамы, распространяется и на мою жену. Отчего, например, она стала постоянно задерживаться на работе? Я, конечно, могу в любой момент проверить, на работе ли она, но мне стыдно подвергать нас обоих такому унижению. Не знаю, что хуже. Вчера, когда я принял LSD, я сильно «настроился» на своего отца и действительно ненадолго погрузился во глубину его сознания. Я вдруг почувствовал то, что чувствовал мой отец все эти годы, ощутил его гнев против мамы, его обозленное сознание своего бессилия, всю его неправоту по отношению к ней и даже жестокость, за которыми было целое море бессмысленно страстной и не нужной маме любви.
