Ирина Муравьева - День ангела
– В Саранске? – удивился Ушаков.
– Конечно. А где же? А вы что, не знали?
– Не знал, извините.
Надежда вздохнула:
– Она в Тоскании вся, бедная, извелась! Девяносто четыре года. Ни книг, ни общенья. Привыкла к дискуссиям, к спору, к азарту. А там? Виноград и вокруг итальянцы. Конечно, ей было бы лучше в России. Но как тут уедешь? Своя винодельня!
Ушаков тоскливо посмотрел на открытую дверь столовой, в которой тихо стояла тропинка к реке и далекое небо.
– Вы есть не хотите? – догадалась Надежда. – Совсем не хотите? Но вы на спектакль останетесь, верно?
– Останусь, я думаю.
– Пойдемте тогда погуляем.
Навстречу им медленно шла Лиза с тем самым человеком, которого Ушаков уже видел на фотографии. Это было так неожиданно, что в первую секунду Ушаков застыл на месте, и, если бы не Надежда, вспыхнувшая жадной краской, он, скорее всего, развернулся бы обратно в столовую, но было уже поздно. Надежда устремилась вперед и даже слегка прихватила Ушакова за рукав, словно испугавшись, что он вырвется. Женщина, о которой Ушаков столько думал, низко опустила голову. У ее спутника был чувственный, старательно вылепленный рот и седые волосы, которыми торопливо распоряжался ветер. Ушаков вдруг подумал, что отвращение, которое внушает ему этот человек, настолько сильно, что не сможет продолжаться долго, и эта ясная, как вспышка, мысль принесла ему внезапное облегчение. Он ненавидел этого человека и от ненависти не мог даже рассмотреть его как следует.
На Лизу он не взглянул, она перестала существовать для него. Вместо нее шло синее, неприятно яркое пятно, потому что Лиза была не в своем, обычно светлом или белом одеянии, а в большом синем сарафане, настолько длинном, что смятый его и намокший подол скользил по траве, поспевая за нею.
– Ну, вот, – задыхаясь, сказала Надежда, – вот я вас сейчас познакомлю!
– Оставьте! – злобно оборвал ее Ушаков. – Оставьте меня, я сейчас уезжаю!
Надежда открыла рот, чтобы возразить, но Ушаков, обгоняя ее, пошел прямо на них, на синее пятно сарафана, поравнялся с ними и, не приостанавливаясь, большими, но скованными шагами двинулся дальше по направлению к лесу.
Анастасия Беккет – Елизавете Александровне Ушаковой
Лондон, 1938 г.
Я взяла с Мэгги честное слово, что она не даст Уолтеру ни моего адреса, ни телефона. Больше ему не удастся меня подкараулить. Я остаюсь в Лондоне еще на неделю. Могла бы уехать в среду, но мне нужно встретиться здесь с одной женщиной. Тетка недавно видела Патрика во сне, который так разволновал ее, что она пошла на спиритический сеанс знаменитой здесь, в Лондоне, Хелен Дункан, которая может в определенном состоянии полусна-полуяви видеть умерших и говорить с ними. Про нее много ходит сплетен и слухов. Говорят, что спиритические сеансы Хелен Дункан посещают многие видные политические деятели, включая Черчилля, потому что она предсказывает ход будущих военных действий в Европе. Тетка сама видела, как изо рта Хелен выходил какой-то белый пар, похожий на марлю, который постепенно все больше и больше сгущался, двигаясь из стороны в сторону, пока не принял форму большого человеческого тела, и тут же одна из присутствующих на сеансе женщин закричала, что это ее только что умершая родами младшая дочь. Во все это, конечно, трудно поверить, но я хочу пойти к миссис Дункан и попросить ее соединить меня с душой Патрика, которого я все время чувствую рядом. Я понимаю, что ни ты, ни мама никогда бы не стали обращаться к «ведьмам», как многие называют здесь Хелен Дункан, и прибегать к этим непонятным для нас силам. Наверное, это даже запрещено религией, я не знаю.
Дневник
Елизаветы Александровны Ушаковой
Париж, 1959 г.
Вчера я почти целый день провела со своим внуком, Вера плохо себя чувствовала. Ходила с ним гулять по тем же самым улицам, по которым гуляла когда-то с его отцом. Возвращаюсь домой – Георгий протягивает мне конверт: пришло письмо от Насти из Китая. Первое после ее отъезда. Она пишет, что была рада вернуться к своим обязанностям и своей прежней жизни, и просит меня не сердиться на нее за то, что она столько лет скрывала от меня свою переписку с Уолтером Дюранти. Теперь его нет в живых, и она может быть со мной откровенной. Они и в самом деле ни разу не встретились после его приезда к ней в Лондон в тридцать восьмом году, но все эти годы он регулярно писал ей письма, и она ему отвечала. Дюранти много раз порывался приехать к ней в Китай или просил ее встретиться с ним в Европе, но на это она так и не согласилась. Кто знает, может быть, они и в самом деле любили друг друга? Совсем недавно он написал ей, что встретил во Флориде совсем молодую девушку, слегка напомнившую ему мою Настю, и собирается сделать ей предложение. Вскоре они поженились, и ночью, после свадьбы, Дюранти умер. Настя пишет, что вся его жизнь была только подготовкой к этой шутовской смерти. Письмо ее полно ревности. Я чувствую, что в глубине души она рада, что именно так закончилась его попытка соединить свою жизнь с другой женщиной.
Вермонт, наши дни
Утро начиналось с того, что приходила медсестра и помогала ему умыться и почистить зубы. Левая рука была в гипсе, а правая висела плетью, и нужно было, чтобы кто-нибудь ею как следует подвигал, прежде чем она слегка приподнималась. Потом приносили завтрак на подносике. У Матвея Смита обнаружился неслыханный аппетит, и теперь любая ерунда, вроде вкуса яичного желтка и скрипа зеленого яблока, возвращали его из того мира, куда он чуть было не перелетел и где ни варенья, ни слив и ни яблок, в родной, переполненный памятью мир. Память была чем-то вроде корабля, на котором он приближался к знакомому берегу. На корабле, кроме ставшей еще моложе и чище за время болезни души Мэтью Смита, находилось и его переломанное, покалеченное тело, которое сильно мешало и злило.
Ведь прежде все было понятно и просто: есть дом, есть семья, есть учеба. Случаются девушки. Все было просто! Он выходил из дому на собственных ногах и перепрыгивал через ступеньки. Девушку, если только она не сопротивлялась, можно было обнять обеими руками и жадно притиснуть к груди. Все было так просто! Теперь никто не мог пообещать ему, что всю оставшуюся жизнь он не будет прикован к постели или сможет обходиться без палки. Стало быть, все это останется ликовать без него: и девушки с их золотыми ресницами, и радость объятий, и все эти вещи.
Он будет просыпаться один, и снег за окном – первое, что бросится в глаза! – размашисто напишет поперек небесной синевы слово «Christmas».[70] А может быть, голос совсем незаметной, малиновой, с сереньким клювиком птички, которая заводит в сырой, еле высвободившейся из почек листве свои «у-ух, юх, у-ух», напомнит шутливо, что май, что тепло – ни снега, ни ветра! – и все так прекрасно. Ах, господи боже мой, что теперь делать! Чем ненасытнее, чем жаднее стремились к жизни его искалеченные руки, ноги, позвоночник и грудная клетка, тем больнее ныла душа, и часто он плакал, проснувшись средь ночи. Отец пробовал читать ему вслух, Матвей Смит прислушивался из вежливости и вскоре делал вид, что засыпает. Отец откладывал книгу и заботливо поправлял на нем одеяло. Ласковые прикосновения отцовских рук напоминали ему, что больше никто, никогда – ни одна женщина – не захочет до него дотронуться.
