Макс Гурин - Новые праздники
И тут я не знаю, что со мной случилось, но только я понял, что я не могу этого сделать. Нет никаких сил, решительно нет никакой возможности, совершенно нереально! Я сказал ей об этом, и голос мой неожиданно для меня самого приобрел тон, абсолютно исключающий какие бы то ни было возражения. О, если б таким тоном я умел требовать от нее что-нибудь другое! Не исключено, что она бы не держала меня за такое говно, за которое ей удобно.
Услышав отказ принести ей чай, любимая моя, честно говоря, просто охуела. На секунду она даже опешила, не зная, как ей себя повести. Она повторила свою просьбу ещё раз, ещё раз услышала мой отказ; встала, принесла себе чай сама и некоторое время молча потребляла его, не поворачивая в мою сторону головы. Через пару минут она удостоила меня следующими словами: «Все настроение испортил! В первый же час!»
Тут мой тон перестал быть таким серьезным и я по своему обыкновению начал глупо извиняться, хотя всем известно, что как только ты начинаешь извиняться, тебя тотчас же начинают действительно натурально, что называется, извинять, будто ты и впрямь в чем-то виновен. Имярек была таким же человеком, как и мы все, поэтому не преминула сразу объяснить мне, что я говно, и теперь уже точно между нами как бы все кончено.
Еб твою мать! Моя мама, кстати, всегда с большим успехом проворачивала с четырёх-пятилетним мной один и тот же трюк. Она что-то обещала мне за несколько дней, потом ее заламывало исполнять обещанное (жизнь ведь, как вы знаете, не стоит на месте); тут как раз я делал что-то предосудительное с ее точки зрения, а дети они всегда предосудительны и, вообще, по отношению к ебаному взрослому миру всегда предосудительно быть ребенком — и радостная мама, которая ещё за час до этого ломала мне весь кайф и говорила, что мы никуда-таки не пойдем безо всякой серьезной с моей детской точки ума причины, видимо, глубоко казнившаяся собственной несправедливостью, невъебенно радовалась, что теперь, спустя час, я наконец-то повел себя плохо и, следовательно, теперь безо всяких угрызений родительской совести можно отфутболить меня, как дурацкую плачущую хуйню, сказав, что уж теперь-то мы точно никуда не пойдем; так она, дескать, ещё думала, не пойти ли мне навстречу (то бишь просто выполнить свое собственное обещание), а теперь, раз я такой говно-ребенок, так уж точно нет.
Так и моя любимая. Очевидно у нее была та же самая хуйня со мной, что и у моей мамы. Возможно сказывалась наша с Имярек разница в возрасте, естественно, не в мою пользу.
Потом мы оттуда ушли. Но прежде она довольно громко, так что слышали почти все сидящие в радиусе двух метров от нее, хотя как бы только мне на ушко, пересказала мне две пословицы, иллюстрирующие ее отношение к данному мероприятию: «Коту делать нЕ хуя, так он яйца лижет!» и вторая: «Херовая скотина не вовремя ебется!» Я, разумеется, был с ней полностью согласен, о чем и предупреждал ещё во вчерашнем телефоническом разговоре.
Мы ходили по уже потемневшей от времени апрельской Москве, она рассказывала мне о том, как она отвыкла от толпы и про свою учебу на философском факультете какого-то фашистского University, а я говорил, какая она замечательная, клевая и веселая. То, что я всегда говорю всем прогуливающимся со мной девочкам, которые хотят это от меня услышать.
Потом мы сидели в «Макдональдсе». Она ела бутерброды и читала мои посвященные ей писульки о моем одиноком без нее бытии, а я пил чай, потому что у меня, естественно, не было денег, а угоститься бутербродом за ее счет я не смел. Особенно меня удручало то, что Клементия уже была должна мне за написанный мною ей текст двести долларов, которые она, кстати, заплатила мне ровно через три дня после того, как Имярек укатила обратно в Дойчлэнд. Сейчас же денег не было, и рассказывать о том, что они у меня, в принципе, очень даже бывают, было по-меньшей мере глупо. Поэтому я покорно глотал всякие обидные ИмярЕчкины камешки, что, мол, как она видит, за год ничего не изменилось и так далее. Моя повесть «Вася», жанр которой я на правах автора определил как «божественную комедию», произвела на мой куртуазный идеал невнятное впечатление. Она, естественно, смеялась в тех местах, которые были расчитаны на ее смех, но по-моему сочла, что это хуйня. Пока она читала в «канадской забегаловке» «Васю», я читал ее творения. Там было что-то про больницу, а точнее даже про окологинекологическое отделение. Я сделал все возможное, чтобы не обременять себя глупыми мыслями о том, делала ли она там от кого-то (не от меня явно) аборт, или же у нее была другая причина, вынудившая ее оказаться там. Но в том, что она действительно там побывала, я почти не сомневался: слишком уж много было в рассказе эмоций и мало стиля. Как у меня в этом романе, кстати. Ну да хуй со всем!..
По дороге к метро ее оченно рассмешило, что я принял проституток за студенток театрального училища. В принципе, я, наверное, не перепутал бы их, если бы меня несколько больше волновала привычная мне, в отличие от перманентно пребывающей в экзальтации Имярек, московская атмосфера. С другой стороны, ну рассмешил я свою глупую девочку, и слава богу. Я проводил ее до «Речного вокзала». До ее мудацкого, который на самом деле, конечно, мне оченно симпатичен, Зеленого Города она не разрешила себя провожать.
Я вернулся в метро, сел в поезд, и понял, что от ее присутствия в Москве мне несет репу так, как не несло ещё ни разу за все ее отсутствие в ней. ещё как только я увидел ее днем… Точнее, ещё как только она закрыла мне сзади глаза, я понял, что сколько бы раз она меня ни кидала и ни приезжала, я всегда буду попадаться на все ее удочки, каковые она будет закидывать. Еб твою мать, с ужасом я понял, что люблю ее так, как, честно говоря, просто нельзя никого любить, потому что все зверьки и никого ничего не ебет. Чем больше ты любишь, тем верней тебя пошлют на хуй. И чем верней ты даешь понять, что ты сам пошлешь на какой-нибудь иной хуй, чем больше любят тебя. Ебена матрена! Я всю жизнь осмысленно ебал в рот эту азбуку, но почему-то это всегда именно так. Почему? Не иначе, как потому, что все люди — гОвна, а я Д’Артаньян. Других объяснений я почему-то не могу найти, сколь ни пыжусь.
Когда я доехал до «Аэропорта», ноги сами вынесли меня вон из вагона, и я пошел к Кате, позволив себе чуть ли ни единственный раз придти без звонка. Все оказалось хорошо. У Кати была ее подруга Инна, и мы всю ночь пили водку, потом я лег спать на маленький диванчик, свободный ввиду отсутствия Марии Николавны Шестаковой.
Честно говоря, я не знаю, что бы было со мной, не окажись Кати дома. Скорее всего, не было бы ничего, кроме ещё одной бессонной ночи. Но она была мне в тот вечер так нужна, что ее не могло не быть. Так всегда бывает, когда очень нужно. Даже сейчас я могу громко воскликнуть, не стесняясь собственного мудизма: «Слава тебе, Господи, что Катя оказалась дома, и у нее оказалась водка!»
Спать я толком не смог все равно, несмотря на алкоголь. Что делала в эту ночь Имярек, я не знаю. Да все, что угодно. Может даже поеблась под настроение со своим бывшим супругом, с которым и поныне у нее в Москве общая квартира. Ее дело. Пусть ебется, с кем хочет, дура!
Домой я явился в начале одиннадцатого утра. По телевизору показывали поразивший меня ещё в подростковом возрасте мультик «Как кошечка и собачка мыли пол». В этом мультике, если помните, была замечательная музыка, которою Дулов в свое время обозвал банальной. Когда он так обозвал мою любимую музычку, я впервые на секунду усомнился, а понимает ли он что-нибудь вообще в чем бы то ни было, кроме собственного самоутверждения! (Прости, Дулкин! Я не хочу тебя обидеть. Просто я очень злой, и мне больно. Я пишу этот хуевый, в сущности, роман, и все, что описываю, бля буду, переживаю как будто заново. У меня даже опять какой-то острый приступ любви к Имярек уже недели как три. Пиздец! Неужели я буду любить ее всю жизнь?! Я не хочу! Мне плохо и больно! Я хочу, чтоб мне было хорошо и довольно! Я не понимаю, сколько ни думаю об этом, почему она так со мной поступает. По-моему она совсем охуела! А я только жертва ее тотального сумасшествия!)
Увидев мультик про кошечку и собачку, услышав любимую музычку, я понял, что сейчас разревусь, как ребенок. Я спасся деланно неторопливым бегством в свою комнату, и там со мной, конечно же, все-таки случилось именно то, что я и предполагал.
Через три дня, после того, как моя Имярек закончила делать свои многочисленные другие дела, мы снова встретились с ней уже на другом литературном вечере, каковой оказался ещё хуже, чем первый. Если бы не она, я бы никогда так и не узнал, что вся эта литературная хуйня ещё хуевей, чем я мог даже предполагать.
В тот день И. позволила мне проводить ее до подъезда ее зеленоградской совковой девятиэтажки. Перед этим у нас наладились какие-то неожиданные около-теплые отношения. Мы опять сидели с ней в «Макдональдсе». На сей раз она таки заставила меня разделить с ней какой-то бургер, угрожая, что в противном случае она не позволит мне ее проводить. Милое моё больное, странное, самое родное моё существо…
