Макс Гурин - Новые праздники
И она там поет:
Шаг вправо, шаг влево,
шаг вверх — и прямо в небо.
Как мало нам надо:
день, ночь, душа и тело.
Шаг вправо, шаг влево,
мне небо надоело!
Шаг сделан, ход сделан,
прости, я не хотела…
Короче, все там было оченно молодежно. Я тут же поехал к Иванову, показал ему текст. Ему понравилось. Клементии тоже впоследствие понравилось. И я пошел, блядь, для разнообразия на какой-то там модерновый фестиваль в Консерваторию. Пока я шел туда, я опять нечаянно вынашивал у себя в голове планы некоего большого фестиваля, в котором на равных участвовали бы и так называемые попсисты: Алена Свиридова, Валерий Сюткин, Линда, «Мумий тролль», «Аукцыон» какой-нибудь и прочие там рок-н-рольщики, и академисты из консерваторий и прочих серьезно искусственных заведений. Мне казалось, что это охуительно. Что может быть после десятого такого фестиваля все это бездарное мудачье наконец поймет, что культура едина, и что культура — есть все, что под Богом ходит, а ходит под ним все. Мне очень хотелось привести весь этот мир в соответсвие со своим собственным внутренним миром. Не судите, блядь, строго! Ведь вы поймите, это очень нелегко во все въезжать, все любить, все понимать, но почему-то понимать это все только одному. Ну чем я виноват, если люблю и Шостаковича и группу «Колибри»? Ну чем я виноват, если я действительно считаю искусством и подвальный подростковый дворовый рок и каких-нибудь там невъебенных профессионалов? Чем я виноват? Ничем я не виноват! Я виноват лишь тем, что умен и знаю очень много. И только поэтому я обречен ходить чужим среди молодых литераторов, среди молодых джазмэнов и панков, альтернативщиков и рэйверов, среди каких-нибудь Леш Айги и «Вежливых отказов», среди сестер Зайцевых и Германов Витке. Почему? За что, блядь?! Будь проклята моя детская тяга к так называемой «самой сути», потому что я нашел ее, но нашел ее только я один. Поэтому я всем чужой при том, что они мне все родные. Бля буду, я знаю только одного человека, который более-менее похоже смотрит на этот ебаный мир — это Ваня. Все остальные хотят только развлекаться и не хотят напрягать свои ебаные непонятно зачем данные им мозги и души. Ебать их красным конем, всех тех, кто слабее меня, и кто так хочет поставить меня на колени! Сосите хуй, дамы и господа! Не бывать мне под вами, а вы все подо мной будете, если будете себя вести в том же духе!
Хотя, конечно, это я сгоряча. Просто я модель, созданная в одном экземпляре. Меня нельзя содержать в общей коробке со всеми остальными машинками. Я хуевая машинка. Или, напротив, я самая лучшая. Это все не имеет значения. Меня нельзя содержать в общей коробке. Меня надо выкинуть, или переставить на полочку, — главное, чтоб я был один. Я ошибка. И я же работа над ней. Ебать меня в голову!
После концерта современной музычки в Малом зале консерватории, на котором был хорош только наш Владимир Тарнопольский, я решил зайти за Сережей на «бочковскую» студию, которая к тому времени переехала в правое крыло этой самой злоебучей консерватории, в помещение не идущее ни в какое сравнение с богатством ГИТИСа, но, увы, все меняется только к худшему. Он, Сережа, как раз оканчивал работу. Я немного подождал его, и мы пошли прогуляться. Конечно, это было моей ошибкой заговорить с ним о фестивале, которым я хотел бы стереть границы между разными эстетическими лагерями. Ибо не прошло и часа, как я был облит сережиным говном с головы до пят.
В конце концов, я пошел домой, не подозревая об ожидающем меня там сюрпризе, если, конечно, можно так выразиться.
LXVI
И как всегда мой основной рабочий день начался в районе одиннадцати вечера. Я сел за «Энсониг» и принялся уже не делать, но доводить до ума аранжировку песенки «Метрополитен». Это такая песенка про глупую Имярек, которая вечно от меня уезжает хуй знает куда и хуй знает зачем. Ну что поделаешь, ну несет ее куда-то к неведомым мне берегам и постелям. Я-то что могу сделать? Там ещё такой припевчик, проще некуда:
Метрополитен… самолеты… «йа» «йа» («йа»-«йа» — это немецкое «да-да», правописание которого в германской орфографической традиции мне неизвестно.)
Я сидел, туго обмотавшись всевозможными наушниками, и потому, конечно, не слышал звонка. Дверь в мою комнату беззвучно распахнулась и на пороге предстала моя мама с телефонной трубкой в руках. Я снял наушники и сказал «алло»…
Ну, естественно, блядь, из всех многих тысяч вариантов моя глупая возлюбленная выбрала-таки самый верный. Она сказала мне «привет» таким тоном, будто мы с ней ежедневно видимся и ведем совместное хозяйство и половую жизнь. Напомню, что был самый конец апреля, а в последний раз я слышал ее голос в сентябре.
Она приехала в ебаную Москву, которую любит и ненавидит, как водится. Я спросил, увидимся ли мы, на что она ответила, что, разумеется, но на каком-нибудь нейтральном литературном вечере, тем более, что у нее есть дело к моему Кузьмину, ибо она все ещё не оставила идею выпускать свой альманах, которому решила дать предложенное мной в приступе интимного отчаяния название «Седьмая печать».
Мы проговорили с ней целый час о какой-то хуйне, оба осторожные друг с другом, как «еб твою мать». После разговора с ней я как всегда пошел перекуривать на лестницу и за аранжировку уже так и не сел. У меня тотчас же нарисовались неожиданные дела по милости моей Имярек. Я пошел в ванную и начал стирать наиболее приемлимую для предстоящей встречи имеющуся у меня скудную одежду. Какие уж тут аранжировки! Стирал я часа два.
На следующий день я вышел в назначенный час из своего подъезда и направился к этому самому вышеозначенному ебаному метрополитену на стрелку с И. Я уже тогда знал, что она обязательно подкрадется ко мне сзади и закроет мне своими мелкими ладошками глаза. Точнее, я не знал этого, но очень на это надеялся. Степень страха перед исполнением этой интимной мечты была, однако, столь высока, что я специально встал в ту позицию ожидания, в которой ну уж никак нельзя было подкрасться ко мне сзади.
Она, пунктуальная прежде, как подобает русским гражданам, часто выезжающим на Запад, на сей раз опоздала на полчаса. За секунду до того, как она появилась совсем не с той стороны, откуда я ее ждал, и все-таки закрыла мне сзади глаза, мне искренне и очень сильно хотелось ее убить.
У нее была короткая стрижка. Я не люблю короткие стрижки. В глубине душонки я мелко обрадовался, что она выглядит не совсем так, как столь долго ожидаемый, представляемый в воображении и безнадежно вожделеемый образ. Но на самом деле я обманывал сам себя, потому что уже через десять минут я понял, что несмотря на то, что «не прошло и года», этих самых полутора лет как будто бы и впрямь не прошло.
Мы поднимались по эскалатору из чрева станции метро «Театральная». Как она и просила, я собирался отвести ее на литературный вечер. Шли мы, как вы не догадываетесь, на какую-то презентацию американского русскоязычного журнала «Черновик». Я заведомо предупредил Имярек, что будет скучно, что чудес не бывает, что все глупы, как и прежде, и вообще на литературных вечерах зрелому литератору делать нечего, потому что туда ходят одни карьеристы да не нюхавшие пороха осьмандцатилетние поэты, желающие ежедневным посещением таковых вечеров соориентировать свою чистую душу в сторону того же самого карьеризма.
Она сказала, что и без меня все знает, но ей надо по делу познакомиться с Кузьминым. Чистая душа! Не мог же я ей сказать, что у нее заведомо ничего не выйдет, как, кстати, потом и оказалось. Я не имел в ее глазах права на подобные тирады, поскольку она считала, что у меня всё со всем плохо лишь потому, что я недостаточно активен, а не потому, что я в свои неполные двадцать пять знаю эту ебаную жизнь как облупленную и знаю, что она — полная фикция и вечный карнавал бездарей. Конечно, я оказался прав.
Мы ещё не дошли до места, а я уже не мог идти с ней рядом. Она, конечно, чисто интеллектуально предполагала, что мне очень плохо и больно, но, естественно, ничего не чувствовала, потому что давно уже приучила себя не тратиться на излишние и неперспективные с ее точки зрения эмоции. Я еле сдерживался, чтобы не придушить ее на месте. Но сдерживаться за то время, что ее не было со мной, я научился — дай бог каждому!
Но все-таки моё измененное состояние сознания дало себя знать, когда мы уже расселись на стульчики в какой-то блядской гостиной. Там давали чай, ебать его красным конем! Она снова посмотрела на меня так, как будто мы с ней в браке уже лет пять и совершенно неразлучны, отчего нам то хорошо, то хуево, и сказала небрежно: «Ой, слушай, тут чай дают оказывается! Принеси, пожалуйста!»
