Макс Гурин - Новые праздники
В тот день И. позволила мне проводить ее до подъезда ее зеленоградской совковой девятиэтажки. Перед этим у нас наладились какие-то неожиданные около-теплые отношения. Мы опять сидели с ней в «Макдональдсе». На сей раз она таки заставила меня разделить с ней какой-то бургер, угрожая, что в противном случае она не позволит мне ее проводить. Милое моё больное, странное, самое родное моё существо…
Она опять начала предлагать мне какие-то совместные издательские проекты, от чего я принципиально отказывался, поедая при этом ее бутерброд и отдавая себе полный отчет в том, что мои отказы от совместной деловой деятельности неизбежно будут расценены ею как моя убийственная инфантильность, в какой бы форме я их не преподносил. Она чего-то хотела от меня в этой своей литературной связи, и не сразу стала мне говорить, что я «совок» и говно-мужик. Некоторое время она заставила себя потратить на выяснение моих мотивов, каковые я, сколь ни старался, не мог выразить достаточно ясно по ее мнению. В конце концов, мне это надоело. Я терпеть не могу, когда меня кто бы то ни было на что бы то ни было разводит, — тем более, если я уже заранее точно все для себя решил. Сколько ни борюсь я с бесконечно трогательными проявления человечности в себе, мне очень трудно быть последовательным, когда меня столь трогательно же разводят. Ни то, чтобы я сам, но какая-то высшая сила переносит меня на точку зрения собеседника, и я конечно же вижу, что его позиция нисколько не противоречит его убеждёниям, а убеждёния любого человека — это суть не его убеждёния, а просто заложенная в него Господом микросхема. Поэтому мне так сложно убеждать кого-либо в своей правоте, и так неприятно, когда кто-то хочет убедить в чем-то меня. Я ненавижу все это, потому что знаю, что все равно я умнее всех, как и все они умнее меня. Человек, блядь, замкнутая система, и разомкнуть ее можно только физическим путем, ключ к решению каковой проблемы лежит где-то, на мой взгляд, в области современной нейрохирургии, невропатологии, новейших именно технических средств диагностики психических заболеваний и вообще диагностики всего того, что связано с мозгом. Но поскольку все кругом мудачье, а я Д’Артаньян, то все это интересно только мне, а остальные ебли бы покорную золушку во все дыры, не спрашивая на то ее разрешения, чем, кстати говоря, все уже и так заняты, — то скорей всего меня просто следует изолировать от общества, пока я тихонький и не перешел в наступление. Как писал Александр Анашевич: «Оставьте меня, бляди, пока не случилось беды!» По всему по этому я, будучи слишком коммуникабельным человеком, причем, к величайшему сожалению, коммуникабельным чуть ли не на телепатическом уровне, терпеть не могу, когда кто-то в чем-то меня убеждает. Оставьте меня все в покое! Я все знаю и без вас. И делать совместные дела с Имярек я буду только тогда, если к тому времени, когда мы будем с ней вместе, меня будет ещё что-то интересовать кроме нашей супружеской постели. Да и потом, сколько я ни делал совместных дел с бабами, всегда выходила какая-то хуйня. Я мужик. У меня в штанах хуй. Я всегда готов согласиться с любой хуйней, родившейся в миленькой по тем или иным критериям головке. И действительно, как правило, довожу все до конца, действуя по тому плану, который навязывает мне девочка-партнерша, и естественно получается полное говно, а винить некого, потому что сам мудак. Потому что не мужчина, не мог настоять на своем, гораздо более мудром варианте. Ну что я могу поделать, если у меня рука не поднимается разрушать девочкины иллюзии! Во всей этой полной хуйне, которую они всегда предлагают, есть такое невъебенное обояние, что я не могу противоречить Красоте в высшем ее проявлении. Мыслящая, самоутверждающаяся девочка прекрасна как море, небо, звезды над головой, горные пейзажи, гроза, дождик, ураган, весенние ручейки, половодье, водопады, извержение вулкана, радуга, наконец, северное сияние, миражи и прочие явления высшего природного порядка. Идти против Природы я не могу. Это глупо, да и невозможно.
Поэтому я не выдержал. Из последних душевных сил я нарулил себе тот самый тон, в котором отказал Имярек в чае, и сказал, что я принципиально не хочу иметь с ней никаких отношений. «А что ты хочешь?» — неожиданно громко воскликнула она. И ещё громче как бы вынесла мне окончательный приговор: «Я знаю, ты трахаться со мной хочешь!» Ближайшие соседи в радиусе все тех же обычных трех-четрых метров посмотрели в нашу сторону. Очевидно их очень заинтересовало, кто же это конкретно и с кем, собственно, хочет трахаться, и не начнется ли это представление, паче чаяния, прямо сейчас.
Ввиду того, что в последний Имяреков приезд звезды не были ко мне расположены, я ответил какой-то очень блеклой, скучной и немужественной фразой «да не в этом дело» и стал что-то бубнить дальше.
Потом она позволила мне таки проводить ее до Зеленограда. В автобусе мы даже очень мило попиздели о своих музыкальных делах, она рассказала, как закончился их ансамбль новой импровизационной музыки, потому что ее музыканты, выпускники джаз-школы, в которой заканчивает свое обучение С, решили играть коммерческую музыку, подразумевая под ней так называемый «мейнстрим», отчего уже я, съевший в совковой попсе хоть и маленькую, но уже вполне собачку, изрядно охуел. Бедные имярЕчкины ребята, которым после авангарда кажется, что стоит им заиграть стандартный джаз, и к ним потянутся миллионы! Я это уже проходил. Миллионы не потянутся. Никто не потянется ни к кому, потому что никого не ебет чужое горе… Всем насрать на чей бы то ни было прерывистый сон. Ебать меня в голову!..
Когда мы шли через столь любимый мной ночной лесопарк по направлению к ее дому, она уже в третий или четвертый раз сказала, принципиально не смотря в мою сторону, будто бы себе под нос: «Так хочется тебя потрогать…» В лесу природа взяла свое. К этой уже усвоенной и приводящей меня в невъебенный трепет формулировке моя любимая добавила сказанное с вопросительной интонацией «можно» и то, что она же все-таки женщина. Я сказал «конечно», и она прикоснулась к моему затылку. Я несколько секунд, пока она ласкала мои волосы, думал, надо или не надо, и все-таки сделал неуклюжее поползновение обхватить ее, извините за пошлость, гибкий стан, каковая пошлость, к моему горю, чистая правда, но мы с Имярек одновременно отдернули мою руку. «Тебе нельзя. Только мне можно». — сказала она мне в этом ебаном лесу. Ну нельзя, так нельзя.
На последний автобус в Москву я опоздал. Я опять долго думал, надо или не надо, можно или нельзя, и все-таки поперся искать телефон-автомат. Там я разогнул металлическое кольцо для ключей от моего далекого дома и, сунув его в паз для жетонов, набрал ее номер. Между нами состоялся невнятный разговор, с первой секунды которого, по интонации с которой она отреагировала на мой голос, я понял, что все без мазы и окончательно охуев сказал, что я ничего не понимаю и так со мной поступать просто бесчеловечно, не имея в виду, разумеется, сегодняшнюю ситуацию. Зачем я сказал ей такую хуйню.? Зачем я такой мудак? Может я действительно хотел от нее услышать, что это только по-моему бесчеловечно, а по ее мнению очень даже человечно? Хотел ли я это услышать? Может и хотел, но по-моему все-таки не очень.
В Москву я шел пешком. Часа полтора я оглашал ночное и соответственно безлюдное ленинградское шоссе громовыми проклятиями в адрес возлюбленной. Я первый раз в жизни не скупился на выраженияв ее адрес. К концу этого моего отчаянного монолога, занявшего у меня часа полтора и обращенного к абсолютно, конечно же, безразличному небу, я исчерпал весь свой весьма богатый арсенал цензурных и нецензурных, в первую очередь, гневных ругательств, самым лояльным из которых была все та же вечная «еб твою мать».
Мы договорились, что созвонимся утром, часов в десять. В восемь я попал, наконец, домой. Созванивались мы раза четыре, потому что на следующий день Имярек собралась уебывать обратно в свою иллюзорную alma mater, вследствие чего никак не могла распланировать свои срочные «дела» в Москве таким образом, чтобы выкроить пару часов для ублюдка-меня. Хорошо, что у меня лежал ее компакт с музыкой сына господина Штокгаузена, а то бы она, наверно, решила со мной не встречаться.
Между ее такими же резкими, как и она сама, телефонными звонками, я прерывисто спал и ни хуя не видел во сне. Наконец, мы забили стрелу на «Маяковской». На этой самой «Маяковской», ещё не будучи моей женщиной, она впервые закрыла мне сзади глаза, а потом на последующих стрелках, выскакивая из поезда, сразу устремлялась в мои объятия. Но это все было давно.
Я живу почти на равном расстоянии и от «Маяковской» и от «Тверской», но выйдя в тот день из дома и найдя состояние своих ног весьма неудовлетворительным после ночной прогулки, я все-таки выбрал «Тверскую», купившись на какие-то выигрышные в сравнении с «Маяковской» сто-двести метров.
