Макс Гурин - Новые праздники
Компакт Штокгаузена-младшего мне так и не удалось послушать, ибо она дала мне его вчера вечером и строго до сегодняшнего полудня, когда мы ещё оба не знали, что мне предстоит попасть домой через десять часов. Мы оба рассмеялись тому, что я его не послушал. Я сказал, что там все равно скорее всего какая-нибудь ерунда, быстренько заменив этой «ерундой» другое, более подходящее к случаю, слово женского рода. Имярек со мной, кажется, согласилась.
Потом на улице Герцена она внезапно решила как-то отреагировать на мой вчерашний ночной звонок из зеленоградского автомата. Она сказала все очень просто и ясно, что если я хочу определенности и хочу поставить точку, то пусть я же ее и ставлю, а она же этого сделать не в силах, и что, вообще, я во всём виноват. Кончилось все тем, что мы поссороились с ней из-за расхождения во взглядах на эстетику масскультуры. Имярек не интересна культура масс или для масс. Меня это очень раздражило, и я сказал ей какую-то гадость, о чем, разумеется, пожалел в ту же секунду, но было поздно. Жизнь — говно.
Мы окончательно поссорились. Я был очень искренне послан ею на хуй, после чего мы почти мгновенно встретили мою первую жену Милу, которая ехала по противоположной ленте эскалатора, в силу чего мы с ней ограничились короткими улыбками и кивками. На самом деле, я очень благодарен Миле за то, что она появилась в самый, но лишь на первый взгляд, неподходящий момент. Благодаря ее случайному появлению Имярек сразу переключилась на тему моих жен, сказав, что Мила — просто красавица, и сказав это искренне. На что я моментально зачем-то сказал, что вторая тоже была очень красивая.
Мила мне потом позвонила и хотела было сказать, что моя «новая девочка» произвела на нее такое-то и такое-то впечатление, но узнав, что эта самая моя «новая девочка» классифицировала ее как красавицу, сразу же стала передавать ей через меня ответные комплименты. Ебано пальто!
И все же я был ужасно ей благодарен, потому что из-за нее Имярек перестала меня столь импульсивно посылать на хуй, и мы опять помирились. Но через пять минут опять поссорились, и наговорили друг другу ещё пущих гадостей, чем в прежний скандал.
В результате, в скандалах и выяснениях отношений мы провели весь последний час нашего драгоценного очного общения, и расстались на невъебенно хуевой ноте. Короче, все грустно. Я пошел пить к Дулову чай, и он меня накормил вареньем и сыром, по-дружески пытаясь вникнуть в мои проблемы и искренне рекомендуя свой тельцовский метод, а именно заканчивать все на хуй и как можно скорее. Однако, советовать легко, извините за никчемное упоминание о всем известной хуйне. Я слишком хорошо помнил, как я выгуливал его по улицам, и советчиком тогда был я. Я поел сыру с чаем и пошел домой, понимая, что я ничего не понимаю, кроме того, что одиночество — это такая же хуйня, как и почти-беременность. Я не понимаю ни одного слова из того, что говорит мне Дулов, а он, в свою очередь, не способен понять ничего из того, что говорю ему я. Засада, бля. Мы все погибнем, и даже пятиконечную звездочку никто не установит на наших могилках. Говно все это. И Имярек моя погибнет без меня. И я без нее. И вообще так не любят. Я не верю, что если любишь, то можно так поступать. С другой стороны, сейчас я сам, например, не имею никаких сил для новой любви. Наверно, кто-нибудь очень обломал мою дурочку до меня, и она неспособна ничего такого чувствовать, на что была способна не со мной. Такая жизнь. И я теперь так же. Не дай мне, Господь, связать свою жизнь с кем-либо кроме Имярек! Она сильнее всех. Я не терплю варианты ебли для здоровья. Я не могу так и не хочу. Мне это противно. Но почему же все так всегда? Почему я никогда уже не смогу дать никому счастья? С Имярек это невозможно, потому что я не нужен ей. Ей не нужен никто. А давать счастье самой — это ей зодиакально не присуще, в чем, собственно, и нет ничего предосудительного. Дать же счастье какой-нибудь другой девочке я тоже не могу, потому что я никогда не смогу остаться с кем бы то ни было, если меня вдруг позовет к себе Имярек. А с девочками так нельзя. Даже с мужчинами так нельзя. Нельзя так с людьми. Еб мою мать! Зачем она меня родила? Ладно бы она родила меня осмысленно, а то ведь была она обычной двадцатичетырехлетней дурочкой, которая вышла замуж и завела ребенка, потому что так все делают. И зачем за девять лет до этого печального события случилось не менее печальное рождение Имярек, да ещё и в паре с ее неизвестным мне братом-близнецом. Родители! Вы заебали — пиздец! Прекратите резню! Вы охуели. Мы не хотим жить. Почему вы решаете за нас, жить нам или нет!? Вы охуели! Прекратите резню! Прекратите эту бесконечную и самую жестокую из всех придуманных человечеством казнь! Прекратите! У вас у всех руки в крови! Вы убийцы! Прекратите насиловать нас! Прекратите резню! Прекратите эту вечную бойню! Прекратите рожать! Прекратите нас мучить! На ком-то должно прекратиться это бесконечное мщение стариков своим детям и внукам! Прекратите! Найдите в себе хоть немного мужества!
А никто не понимает! Никто и не хочет понимать! А статисты, знай себе, подсчитывают сколько людей в какой день взошло на эшафот, скольких посадили на кол, скольких сожгли на костре, скольких расстреляли, черпая информацию из родильных домов, которые всегда с удовольствием передают свои списки казненных на сегодняшний день. Статисты считают. Ученые обсуждают, дискутируют. Демографы, экономисты, ебать их красным конем. Мертвый экономист и мертвый демограф подсчитывают ресурсы: как там, что, хватит ли, чтобы прокормить такую ораву мертвых? Как там? Что там?
Мертвые космонавты кружатся по орбите. Их мертвые жены, убийцы их свежеказненных детей, высылают им теплые вещи и флакончики с запахом своей промежности.
Говорят, что через три года, когда начнется, блядь, новое тысячелетие, на Земле будет жить семь миллиардов мертвых…
LXVII
Уже целую неделю, как только дело к вечеру — у меня начинает гореть лицо. Горят щеки, лоб, глаза, подвласяной скальп. Пиздец какой-то я наблюдаю с собой по вечерам в течение всей последней недели.
Говорят, что так горишь, когда кто-нибудь очень похотливо думает о тебе. Правда ли это? Кому же я понадобился вдруг, несчастный, рыжий, судьбою забитый ебарь? Кому я понадобился? С? Вряд ли. Она водолей, как я, но она моложе меня. Если не по летам, хотя и по летам скорее всего тоже, то уж во всяком случАе по опыту. Ей, кажется, ещё не довелось как следует обломать себе лепестки, поэтому у нее полно планов, жизнь ее многообразна и интересна, много обещает, как она, С, полагает. Все это я уже проходил. Вряд ли она думает обо мне. Кроме того у нее восьмичасовой рабочий день при пятидневной рабочей неделе. Когда ей, несчастинке, грезить о какой бы то ни было любви!
Имярек? Очень может быть. Страсть, которая одна лишь поддерживала наши отношения, живучей любой ебаной трогательности и всякой разной голубиной хуйни. Если люди когда-либо испытывали друг к другу страсть, они всегда будут допускать в мыслях возможность новых контактов. По крайней мере — сексуальных.
Но Имярек тоже вряд ли. Я не верю, что я кому-нибудь до пизды. Точней в то, что какой-нибудь более-менее милой пизде есть до меня дело. Слишком это бы было желательно, чтобы быть правдой. Видимо, рожа моя горит понапрасну. Да и хуй бы…
Я ходил на презентацию альбома Клементии, коего являюсь одним из авторов. Скучно и грустно. Всем. Всегда. Удивительно клевая девочка-сучка Алена Свиридова, чьим творчеством я вполне искренне и давно пленен, очень мила в общении с моими знакомыми. Мы несколько раз от нЕ хуя делать посмотрели друг на друга. Когда она посмотрела на меня в очередной раз, я нечаянно подавился пивом и закашлялся. Такое, блядь, смешное и нелепое совпадение. Если какой-нибудь далекий от попсы дурачок спросит меня, знаком ли я лично с Аленой Свиридовой, я не буду знать, что ответить…
Я послушал, как поет Клементия, и пошел домой пешком, ибо было уже два часа ночи. Я прошел мимо той самой церкви, где крестился, венчался, и ходатайствовал перед Папой за Имярек, а также мимо подъезда одного расположенного рядом с храмом дома с крылечком, поставив на которое маленькую Имярек, я уже больше двух лет назад исследовал ее странную и хрупкую женскую душу.
А два дня назад я ездил за яблоками для бабушки, умело спекулирующей близостью к ней тривиальной смерти от старости, к ее младшей, но не менее старой сестре тете Тане. Но это все хуйня. Не хуйня то, что когда я поднимался из метро, движение моё затруднил какой-то четырёх-пятилетний ребенок, который прикололся не шагать по лестнице, как все нормальные люди, а, держась за руку своей матери, прыгал обеими ножками со ступеньки на следующую. Меня это несказанно раздражило, потому что его детские приколы серьезно замедляли темп человеческой, спешащей домой толпы. Я считаю, что это хамство — в пять лет уже следует понимать, что ты живешь не один, а улица — это тебе не твоя «детская». Если бы в аналогичном возрасте я позволил себе так вдруг от нЕ хуя делать запрыгать, я бы тут же получил устное замечание от матери, если не по жопе, за нарушение общественного порядка. Но с другой стороны, если бы мать моя позволяла мне так вольно общаться с окружающим миром, наверное, я бы достиг большего, и, например, не давился бы пивом, а стусовывался с интересующими меня женщинами легко и просто, обладая при этом многообразием приемов укладывания понравившихся мне девочек в постель. Если бы мне позволено было старшими вот так вот прыгать когда мне вздумается, я бы наверняка избежал многих комплексов, да и вообще весь дискурс был бы совсем иной. Я уверен, что ребенок, кем бы он ни вырос, не будет годиться мне даже в подметки — я лучше босым стану ходить, как Толстый Лёва, чем носить обувь с такими подметками, но, следует признать, что он будет любим и обласкан всеобщим вниманием, и бабы его будут ему позволять делать с ними то, что не позволяют гораздо более охуительным с моей точки зрения людишкам. Такая хуйня.
