Андре Бринк - Мгновенье на ветру
— Когда мы ночевали у готтентотов, надо было тебе попросить у старух трав.
— Зачем мне травы? Я от тебя хочу детей, а не от трав.
— Травы могут помочь.
— Все во мне пусто, — сказала она. — Может быть, это от солнца, оно меня иссушило. — Она сползла по склону на землю и села на корточки, прислонившись к камням головой.
— Что было бы с нами, если бы ты родила ребенка в дороге? — спокойно спросил он.
Она долго молчала.
— Ты прав, — согласилась она наконец. — Но когда мы вернемся в Капстад…
— Что сделают с нашими детьми в Капстаде? — спросил он.
— Никто с ними ничего не посмеет сделать! — вспыхнула она.
— Но ты как-то рассказывала мне о своей подруге, — напомнил он.
— Это совсем другое дело. Отец ее ребенка был раб. А я, когда мы вернемся…
— Тяжкий крест ты берешься нести, — сказал он в волнении.
Она скрестила руки на груди.
— Знать бы наверное, что у меня может быть ребенок, дети… Но, боюсь, я бесплодна. — Она тихо покачивалась из стороны в сторону. — Все во мне мертво.
— Дай срок — оживешь.
— Мы так давно муж и жена… — Она глядела на него снизу вверх, сидя перед ним обнаженная. — Зачем ты хочешь от меня ребенка? Я так некрасива. Я стала уродливой.
— Я тебя люблю.
— Недавно ты сказал: «Взгляни на себя!..»
— Я не о том говорил.
— Не важно, я все равно права. Смотри же на меня. Смотри как следует. Мой вид внушает омерзение. Черная, как уголь, вся в морщинах, грязная, вонючая.
— А я? Разве я лучше? — Он сжал ее тонкие запястья своими большими худыми руками. Она посмотрела на страшную гноящуюся рану, которая распухла и горела, не поддаваясь целебным травам готтентотов.
— Мы прошли такой долгий путь, — сказал он. — Мы все еще вместе. И мы дойдем. Теперь-то уж у тебя нет сомнений.
— Разве можно быть в чем-то уверенной? — сказала она устало.
— Через пять дней будет ферма. Так нам сказали готтентоты.
— Ферма… Люди… — В ее глазах не было радости, один только страх. — Я не могу появиться у них в таком виде.
— Почему же?
— Нет, нет, ни за что. Придется… — Она лихорадочно развязала узел и достала из него грязное зеленое платье, которое несла с самого начала их пути.
— Не надевай, — попросил он.
— Ах, ты не понимаешь. Так нужно.
Она надела платье. Оно повисло на ней мятым бесформенным мешком. Как не вязались с этим платьем торчащие из рукавов худые, точно палки, руки, обугленное изможденное лицо, свалявшиеся волосы, грязные шкуры, в которые она завертывала ступни.
— Ну, как я тебе нравлюсь? — вдруг спросила она задорно и кокетливо, точно девушка, собравшаяся на бал.
Ему хотелось отвернуться, закрыть глаза, хотелось плакать. Но он не отвернулся и не заплакал, он хрипло прошептал:
— Нет женщины красивее тебя.
Она смотрела на него с улыбкой. Потом в глазах проступила мольба. Волнение ее угасло. Она потянула за ленту корсажа иссохшей коричневой рукой.
— На меня страшно смотреть, я ведь знаю, — прошептала она. — Почему не сказать мне правду?
— Идем, — поспешно сказал он. — Надо торопиться, и так уже поздно. Ты ведь не хочешь здесь ночевать?
— Здесь? — В ее голосе был ужас. — Идем скорее.
Он поднял свой узел, но тут же снова положил на землю. Взглянул на Элизабет и быстро отвел глаза. Потом протянул руку к одному из бурдюков с медом и начал стряхивать с него муравьев. Она смотрела, не произнося ни слова. Он достал с могильного холма второй бурдюк, потом и остальные приношения.
Ее вдруг начал душить смех.
— Ты грабишь могилу бога. А вдруг он станет тебя преследовать, ты не боишься?
— Не станет, это все выдумки моей матери.
— Каждый раз, как мы встречаем богомола, ты делаешь большущий крюк в сторону, — напомнила она.
— Не выдумывай.
— Нет, я много раз замечала.
Он поднял свой узел и бурдюки с медом.
— Идем, — угрюмо сказал он.
И они пошли дальше навстречу свирепому солнцу, которое било в глаза. Ни он, ни она не оглянулись на груду камней и на грифов. Каждый раз, подав последнюю милостыню, судьба снова посылает им подачку; каждый раз, сказав последнее нет, они все-таки преступают свою клятву.
Она старалась привыкнуть к платью, которое било ее на ходу по худым ногам, огрубевшие руки страшились прикоснуться к тонкой скользящей ткани.
Еще пять дней, думала она. Через пять дней — ферма и люди.
А потом была ферма. Легко вообразить, как они день за днем прикованно глядели на горизонт горящими глазами, ожидая, что вот-вот появятся признаки жилья, как вельд тянулся такой же мертвый, однообразный, как рано утром далеко, за первыми невысокими отрогами гор вдруг начали собираться белые облака, как, увидев их, они забыли об усталости и свирепом солнце, как наконец приблизились к небольшому стаду коз и овец, которое паслось в зарослях низкого иссохшего кустарника, у пригорка в тени крепко спал пастух, закрыв лицо шляпой, желтели выжженные поля, стоял забор, местами сложенный из камней, местами сплетенный из веток, и во дворе — вытянутый в длину приземистый домишко с трубой и двумя подслеповатыми оконцами справа и слева от двери, чахлые деревья, куры.
Залаяли собаки. Сидящий возле дома в тени мужчина поднялся со своего плетеного стула, сдвинул на затылок широкополую шляпу, обнажив никогда не загорающий лоб, и невозмутимо смотрел, как они подходят.
Элизабет остановилась в нескольких шагах от мужчины, Адам настороженно замер возле нее. Но фермер стоял так же неподвижно, на голове шляпа, в зубах трубка. На земле возле стула осталась недопитая чашка чая без блюдца. На рубашке не хватало нескольких пуговиц, в разрезе ворота темнела волосатая грудь. Длинный костистый нос, близко посаженные серые глаза, борода, узкий, точно щель, рот, влажные губы. Возраст угадать трудно — может быть, тридцать лет, может быть, пятьдесят.
— Добрый день, — произнесла наконец Элизабет, запинаясь; рука ее судорожно сжимала ленту на корсаже.
— Здравствуйте, — ответил фермер, разглядывая ее в упор. — Откуда путь держите?
— У меня сломался фургон за горами, — сказала она, и в голосе ее зазвучали прежние, властные нотки. Как ни жалок был сейчас ее вид, она стояла, высоко вскинув голову. — Волов угнали бушмены. Слуги-готтентоты нас бросили. И я вынуждена была возвращаться пешком.
— Через карру пешком не пройдешь, — возразил он.
— Пришлось. — Она вытерла со лба пот и откинула назад грязные волосы.
Фермер не шевельнулся.
— Несколько дней назад мы встретили караван готтентотов. Они рассказали нам о вашей ферме.
— А, эти ублюдки. Вознамерились здесь ночевать — какова наглость? Истоптали бы все в прах, выпили всю нашу воду. Ну, я их послал…
— И мы подумали, может быть, вы согласитесь… — Она умолкла, заметив, что он, сощурившись, глядит на Адама.
— А это… это мой…
— Ясно, — отрывисто бросил фермер. — Пусть идет на кухню.
— Постойте, я… — Она протестующе взмахнула рукой, но фермер не понял ее жеста и протянул ей руку для пожатия. Получилось смешно.
— Де Клерк, — представился он.
— Элизабет Ларсон.
— Ясно, — сказал он все так же неприветливо и жестко.
— Герр де Клерк, я…
— Ладно уж. Можете пока пожить у нас, а там решим, что делать. — Он обернулся и закричал: — Летти!
На пороге появилась босая женщина в вылинявшем синем платье без нижних юбок и кринолина, волосы гладко зачесаны за уши, лицо обветренное и загоревшее несмотря на шляпу, которую она, видно, никогда не снимала. Без возраста, как и он. Но вряд ли очень старая, потому что беременна, и даже на сносях.
— Эта женщина прошла через карру, — объявил он. — Зовут ее Ларсон. Моя жена. Позаботься о ней.
— Конечно. Входите в дом, прошу вас.
На пороге Элизабет остановилась.
— Человек, которого вы послали на кухню… Адам…
— Слуги за ним приглядят, — отрезал фермер, сел на стул и принялся набивать потухшую трубку.
Она хотела объяснить, но передумала: «А вдруг он нас прогонит, кто его знает. Право же, обоим нам будет лучше, если я не стану…»
— Входите же, — повторила женщина, — на солнце жарко.
Дверь вела прямо в спальню, там стояла широкая медная кровать, несколько сундуков, сколоченных из досок атласного дерева, у стены батарея ружей, на глиняном полу шкура зебры. Здесь, под тростниковой крышей с незашитыми потолочными балками, было прохладнее, чем на дворе, но душно, невыносимо душно.
— Издалека вы? — спросила женщина.
— Да. — Элизабет коротко повторила свою историю, опустив главное, — кто знает, как отнесется к такому сообщению жена фермера.
— У вас не во что переодеться?
Элизабет качнула головой и опустилась на краешек кровати. Кровать была покрыта одеялом из шакальих шкур.
