Андрей Школин - Прелести
— Ну, и ладно, — кум перелистнул страницу. — Я вижу, дело у тебя серьёзное. Статья до восьми лет лишения свободы предусматривает. Да… Серьёзное дело, серьёзное… Но мы могли бы помочь тебе. Могли бы. Сам понимаешь — три года и восемь лет — разница большая. И в тюрьме по-разному сидеть можно. Можно и до суда свидание заработать, и передачи почаще получать, и письма на волю и с воли отправлять. Но это между нами, конечно…
— Ну, конечно, — согласился я. — Но ведь Вы, наверное, за просто так ничего этого делать не станете?
— Вот мы и поняли друг друга! — радостно раскинул руки в стороны и широко улыбнулся кум. — Я знал, что мы найдём общий язык.
— Н-да… — и почесал переносицу. — А можно немного подумать? Озадачили вы меня, гражданин старший лейтенант.
— Да чего тут думать, работать надо, — с твёрдостью Маяковского произнёс опер. — Ну, так как?
— Нет, я всё-таки подумаю.
— Ну, что ж… — он щёлкнул пальцами и посмотрел с таким видом, словно хотел сказать: «Моё дело предложить…» — Подумай, подумай… Можешь идти. Пригласи Чернова.
— Вопрос можно?
— Да, конечно.
— Чего это у вас дело Бертникова в стороне ото всех лежит? — кивнул головой на папку с фотографией Владимира.
— Идите… — он недовольно сунул дело в стол, — гражданин Школин.
* * *В конце февраля состоялись суды, сначала у Макара, а следом за ним у Бертника. Первому дали шесть, а второму девять лет строгого режима. И сразу после этого хату стали раскидывать. Первым ушёл на химию Серёга Чернов. Затем перевели в другую хату Барона. Барон в последний раз сходил к «адвокату» и, вернувшись, сообщил, что «теперь точно отправят на зону — досиживать». Однако «досиживать» он переехал на третий этаж в точно такой же тройник… Андрюху забрали на этап, и больше мы о нём ничего не слышали. Бертника, не дав даже, как следует собраться, увели, как потом оказалось, в другой корпус. Телевизор остался в камере…
Пару дней мы оставались в хате вдвоём с Макаром. Юрик, который шесть лет лишения свободы воспринял, как несправедливую меру наказания, почти не разговаривал, лишь молча ходил взад-вперёд по проходу. Мы никак не могли понять, что происходит? Два человека в камере…
Наконец, в один из вечеров фреза открылась, и в хату заехали сразу три новых пассажира. Все из камеры сто тридцать восьмой. Первой из нашего ряда. Странный номер — три-восемь говорил сам за себя. Следующая камера имела порядковый номер сто двадцать три, и чётная восьмёрка на конце номера начальной хаты никак не вписывалась в логический ряд. Странная хата… Странная и со слов новеньких — деда «полосатика», мужичка лет сорока пяти и пацана моего возраста. Три-восемь не имела дорог и выходов на тюрьму, а единственным нормальным человеком, опять же со слов вновь заехавших, в ней оставался православный священник — Отец Сергий или просто Серёга. Это всё, что я успел узнать, потому что, сразу после заезда новых арестантов, кормушка открылась, и коридорный оповестил:
— Школин, с вещами на выход.
— Валерка, куда его? — подбежал к фрезе Макар.
— Переводят, — ответил знакомый мент.
— А в какую камеру?
— Не положено.
— Да ладно ты, заладил — не положено, не положено…
— В сто двадцать третью, скажи, чтоб поторапливался, — и закрыл кормушку.
— В два-три тебя, Андрюха, — Юрик подошёл и помог собрать вещи. — Это рядом, через камеру.
Пару простыней возьми, пару наволочек, одеяло. Там хата общаковая, не помешает. Найдёшь Козыря Андрюху, он раньше тоже здесь сидел, подойдёшь к нему, он с местом поможет. Да я ему сейчас сам отпишу. И передай вот это, — Макар протянул зеркальце и шприц. — Так, что ещё? Чай у тебя есть? Ну и хорошо. Давай сейчас по-быстрому чифирнём моего, свой тебе там пригодится, — Юрик закинул в чифирбак «машину» из параллельных лезвий и быстро приготовил чифир. Затем сунул «машину» мне в вещмешок и окликнул новых сокамерников: — Давайте пацана проводим, чифирнём на дорожку.
Когда заскрипела дверь, и на пороге появились менты, Макар встал и довёл меня до выхода:
— В час добрый, Андрюха. Бог даст, когда-нибудь свидимся, не в такой обстановке.
— В час добрый, Юрик. Пока…
Тяжёлая фреза закрылась, и я в сопровождении охраны двинулся по коридору.
* * * Разбор полётов:Елагина я искал каждую ночь. Механизм поиска нужных людей в режиме параллельного мировосприятия приходилось изобретать и отрабатывать самостоятельно. Ночь за ночью. Научился находить, а точнее вытягивать в своё сновидение нужных людей. Вначале с трудом, затем, попрактиковавшись, уловил момент контакта. Стал понимать и чувствовать детали, ранее мне не известные…
Людей разделил на нормальных и зомби. Зомби улыбались, разговаривали, но при этом не представляли интереса. Пустые глаза выдавали, что их владелец в данное время не спит и, следовательно, передо мной стояли лишь телесные оболочки их владельцев. Бездушные, безумные.
Нормальными люди становились тогда, когда хозяева оболочки, подобно мне, спали. Но, разумеется, не осознавали, что спят. Моё преимущество перед ними выражалось именно в этом. Интересно было играть с нормальными в кошки-мышки. С зомби не то, что играть, бессмысленно было даже общаться — они со всем соглашались и ни на что серьёзно не реагировали.
Позднее пришло понимание того, что любое общение с нормальными влияет, так или иначе, на их жизнь в первом, обычном измерении. Сделан был вывод после того, как я вытащил к себе некоторых своих сокамерников.
Вытянуть Сашу Елагина не удавалось долго…
Получилось скорее случайно, чем специально. Я «гулял» по парку неизвестно какого города и буквально наткнулся на своего друга, не видел которого больше года. Саня, немного задуренный и вечно «себе на уме», возник передо мной, как возникают во сне всевозможные неожиданные персонажи.
— О!.. Ты что здесь делаешь? — он удивлённо хлопал глазами и улыбался.
Я долго соображал, что ответить и как отреагировать. Наконец, испугавшись проснуться и не выполнить задуманного, уставился на него и затараторил скороговоркой:
— Саня, Саня, слушай внимательно. Ты сейчас спишь, и я тоже сплю. Понимаешь меня?
— Да, да, — продолжал улыбаться Елагин.
— Я в данный момент сижу в тюрьме в Воронеже. Запомнил, нет? В тюрьме, в Воронеже. Понял?
— Да, да… — а взгляд такой, будто ему всё до лампочки.
— Чёрт… Уже зомби. А ведь только что был нормальным…
— Саня!!! — я схватил его и принялся трясти. Неожиданно глаза ожили.
— Да?
— Сашка, мне нужна твоя помощь. Никто кроме тебя не знает, что я здесь.
— Да, да…
— Запомни цифру… — вдруг почувствовал, что просыпаюсь. Взлетать не рискнул, мог потерять из виду друга. — Запомни цифру: ДЕВЯНОСТО СЕМЬ. Ты должен будешь потом её вспомнить, а по ней вспомнить весь разговор. ДЕВЯНОСТО СЕМЬ! ДЕВЯНОСТО СЕМЬ!
— Да, да… — Саша улыбался, как младенец.
— Чучело ты. Ни хрена ведь не запомнил, — поглядел на бесшумно падающие хлопья белого снега. — Какую цифру я назвал?
— ДЕВЯНОСТО СЕМЬ.
— Пра… Правильно, Саня, — я опешил от неожиданности, а затем радостно хлопнул друга по плечу. — Вот молодец! Ну, теперь можно просыпаться, — и заметив, что глаза Елагина вновь стали бесчувственными (странно, урывками он спал, что ли?), подпрыгнул на месте и заорал. — Уру-ру!
— Что делать? — не понял Саня.
— Про-сы-пать-ся…
* * *Р. S.
И я вошёл…
Вокруг знакомого стола собрался целый учёный совет. Возглавлял совет седой врач в очках и с добродушной улыбкой. Яна Александровна сидела сбоку.
— Присаживайтесь, Андрей Григорьевич, — «грамотно» предложил старший. — Как ваше самочувствие?
— Благодарю, хуже, — так же грамотно, в соответствии с тюремными понятиями, ответил я.
— Что так? — с сочувствием спросил он. — Я слышал, вы неплохо проявили себя во время тестирования. Или меня неправильно информировали?
— Правильно, — я посмотрел на женщину. — Яна Александровна квалифицированный врач.
— Вот и хорошо, вот и хорошо, — дважды повторил главный и потёр руки. — У меня возник вопрос. Вот здесь, в документах, вы утверждаете, что являетесь поэтом-песенником. Что-то, простите, я раньше вашей фамилии не слышал.
— Это мой больной вопрос. Меня почему-то вообще мало кто слушает. А так хочется…
— А не могли бы вы познакомить комиссию, так сказать, с фрагментами своего творчества?
— То есть спеть что-нибудь?
— Ну, или хотя бы прочесть вслух стихотворение. Собственного, гхм…, сочинения.
— Нет, ну зачем же стихотворение, я спою, — окинул взглядом всех присутствующих. — Только, если можно, я на стул встану, чтобы повыше…
Старший, растерянно, также оглядел всех врачей:
