Уходящие из города - Галаган Эмилия

– Бабский факультет. И преподают тоже одни бабы. Даже если с членами.

Олеся считала, что у них с Яном все хорошо, но, когда видела его спящим, порой думала: зарезать бы его сейчас. Это была не агрессивная мысль – наоборот, белая и гладкая, как бумага, чистый лист, безмятежный и ровный. Олеся представляла, как чиркает по горлу Яна опасной бритвой – и кровь заливает подушку… он распахивает глаза – и она смотрит в них, вперяется взглядом в надежде увидеть: «Я же любил тебя…» – но видит лишь прозрачную пустоту, чистую воду в стакане, ничего…

Ян был для нее всем; или она убедила в этом и себя, и его? Нет, пожалуй, она все-таки его любила, ведь было за что. Когда он говорил «да», это значило «да», а когда говорил «нет», это значило «нет», а позорного для мужчины «быть может» в его речи не было вообще. Неопределенности говорят только с одной целью – запудрить мозги. Олеся ненавидела просить, а сильнее этого ненавидела только мужчин, которые обожают, чтобы их о чем-то просили. Ей казалось, она могла бы умереть на глазах у такого, но не попросить ни о чем. Хуже таких только те, которые спрашивают совета, будто не имея своей головы на плечах. Человек, который не умеет принимать решения, вообще не мужчина – и не человек вовсе, а жалкое создание, которое только тужится, чтоб само произвести себя на свет, но не может. Многие таковы, но не Ян.

Он был щедр, но не расточителен. У Олеси появились вещи, которые она раньше не могла себе позволить. Да, это не всегда были настоящие бренды, чаще – паль, но паль все же приличная и, возможно, даже кого-то обманывающая. Много сумок, но любимая – лаковая, похожая на ту, что была когда-то у матери. Духи, чтоб запоминаться не как человек, а как музыка. И туфли, стоявшие рядами в шкафу, как маленькие пажи. Ян словно не замечал ее вещей, не опускаясь до свойственной мужчинам иронии по поводу женского накопительства. Он и сам старался выглядеть прилично, даже спрашивал у Олеси совета при выборе одежды. Она подобрала для него несколько костюмов, обновила запас рубашек и даже нижнего белья. Все должно быть красиво, иначе – зачем?

В целом Ян был равнодушен к вещам, равно как и к еде, в этом они были похожи. Олеся терпеть не могла свиноподобных типов, которые готовы, как древние римляне, вызывать рвоту, чтобы вновь набить брюхо. Ни разу Ян не сказал ей страшного: «Приготовь мне борщ». Иногда Олеся пыталась как-то проявить себя на кухне, но его это скорее удивляло, чем радовало: готовила Олеся скверно, хотя всегда дотошно следовала рецепту. Обычно ее стряпня отправлялась в унитаз, а они с Яном – в ресторан.

Черт возьми, Ян был идеален! Идеален, насколько может быть идеален мужчина. Только поэтому она терпела, только поэтому…

…когда-то на лестничной клетке их подъезда, где ремонт не делался никогда, какой-то быдлохудожник на побелке выцарапал женщину с раскинутыми ногами. Снизу, под ее телом, он нарисовал член, а в том месте, куда он должен быть направлен, выжег зажигалкой темное пятно, добавлявшее картине физиологизма. Это было мерзко и притягательно, как все мерзкое, так что даже Лу, державшая зеркальце, когда Олеська красилась, косилась на это художество – и Олеська одергивала ее:

– Держи ровнее! Ну, Лу, блин…

Уже тогда Олеська поняла, что секс – это некрасиво, но в реальности это оказалось еще и больно. Хорошо, что она привыкла терпеть боль, и Ян не мог ни о чем догадаться. Она изучила вопрос и делала все как положено. Изображала достоверно. В конце концов, это не слишком высокая цена. Хотя после второго аборта какое-то время секс был ей настолько противен, что, когда Ян проникал в нее, от боли и ярости у нее выступали слезы. Хорошо, что Ян любил делать это с закрытыми глазами (еще один его несомненный плюс!). Олеся знала, что есть женщины, которым нравится секс, но ей они казались омерзительными; для них существовало много слов на «б» и «ш».

Но та была именно такая… Скорее всего, именно такая.

Вначале были телефонные звонки на домашний номер. Олеся брала трубку – из нее доносился детский плач. В первый раз это ее напугало: похоже на фильм ужасов, в них маленькие дети всегда средоточие зла (что, в принципе, недалеко от истины), потом только раздражало – что за дурацкая шутка? В тот день она пошла к матери – где-то раз в месяц Олеся тратила целый день на уборку ее квартиры, которая все больше напоминала помойку. Конечно, средства позволяли вызвать клининг, но Олесю охватывал жгучий стыд при мысли, что это увидит кто-то посторонний. От прежней аккуратности матери не осталось и следа: алкоголизм никогда не останавливается, поглощая личность, и мать уже превратилась в жалкий огрызок самой себя. Иногда она не узнавала дочь, а иногда спрашивала что-то типа: «Ой, Лесенька, а чего ж ты с мужем не придешь? Как там его зовут? Меня спрашивают, а я и не знаю!» Олеся ничего не рассказывала матери о своей жизни, потому что… касаться грязи руками не так постыдно, как касаться словами таких, как мать. Не давайте святыни псам, как верно сказано в Библии (неверно там тоже многое сказано, но сейчас не об этом; Олеся не верила в бога и в церкви была только раз – в одну из годовщин смерти Нелли Артамоновны – поставила свечку за упокой ее души).

Пока Олеся драила дом и выносила мусор, чертов детский плач, выползший с утра из телефонной трубки, преследовал ее, как будто среди всего этого беспорядка, грязного тряпья и пустых бутылок, прятался младенец, который плакал и плакал. Мать ни с того ни с сего брякнула:

– Лесенька, детка, когда уже внуков приведешь?

Олеся так посмотрела на нее, что услышала звук ломающейся скорлупы, а мать, как раздавленное яйцо, стекла лужей и замолчала. Младенец больше не плакал, а Олеська подхватила мешки с мусором и понесла на помойку.

Но звонки продолжались. Иногда днем, иногда ночью. Будили Яна. Злили ее.

А потом… Олесе захотелось сварить борщ. Ее привлекали сложные задачи. На плите стояла кастрюля, в которой варилось мясо (если честно, она терпеть не могла запах варящегося мяса, почему-то сразу лезли в голову мысли о голоде и человечине), Олеся чистила картофель. Завибрировал мобильник.

Сообщение с незнакомого номера: «Я беременна от Яна. Аборт делать не буду. Скоро он узнает. Как ты думаешь, кого он выберет?»

Буквы запрыгали перед глазами. Сердце задергалось, как связанная по рукам и ногам пленница. И по закону жанра послышался звук открывающейся двери.

– Лесь! Ты что это, кашеваришь?

– Да.

– Господи, а это что? Как ты умудрилась?

Она полоснула себя ножом по руке – неожиданно глубоко, неожиданно больно. Она просто не хотела, чтоб он узнал. Не узнал, что она плачет из-за него.

Нет идеальных мужчин. Есть идеальные лжецы.

– Господи боже, зачем ты вообще полезла на кухню? Это же не твое! Теперь придется в травмпункт с тобой ехать, тут же швы накладывать надо!..

Кровь, кровь… Травмпункт? Зачем? Ей надо к ведьме.

К настоящей такой ведьме, у которой на спине сидит бес, а у ног – черный кот, по столу разложены карты, с потолка свисают пучки трав, от запаха которых першит в горле, а в очаге варится зелье, бурча от недовольства.

– Чего ты хочешь? – спросит ведьма, не спрашивая.

– Убить ребенка, – ответит она, не отвечая. – Я хочу, чтобы одна женщина убила своего ребенка.

И ведьма улыбнется, зная, что это невозможно, ибо нет того ребенка, которого она хочет убить, нет его, нет, нет, нет, где бы она его ни искала: под диваном, под одеялом, среди бутылок, в мусорном ведре. Нет его, потому что он вырос, потому что это – Олеся.

Она имеет право поплакать, она ранена; прежде чем она уйдет, она имеет право поплакать.

Дя

Лоле нравилось быть матерью – в ней было достаточно любви и жажды жизни, чтоб утопить целый город, то есть как раз столько, сколько нужно для воспитания одной маленькой девочки.

Иногда Лола думала, что Бу, пожалуй, вырастет слишком избалованной. Будет вредная девка, норовистая – еще не родившись, начала командовать. Была крошечным комочком у нее внутри – и командовала. Сперва едва ощутимо, а потом так вообще разошлась. Лола ей: «Эй, что это ты себе позволяешь?», а она такая: «Я не эй, я девочка и хочу, чтоб ты нюхала бензин». И Лола просила папу принести ей тряпку, смоченную в бензине. Во время беременности ее прямо перло от этого запаха.