Уходящие из города - Галаган Эмилия
– У тебя все педофилы – американцы, Влад. Хотя нет – у тебя все американцы или педофилы, или просто педики. Ты – нацик.
– А ты долдонишь одно и то же, как будто думаешь меня задеть. Вот твоему отцу моя книга…
– Отец не читает.
На один из своих дней рождения Андрей, которому тогда исполнилось двадцать пять или двадцать шесть – тот возраст, когда дни рождения еще немного радуют, хотя уже начинают напрягать, – пригласил Влада в гости на семейное застолье. Влад немного припозднился. Когда он пришел, отец Андрея был уже слегка подшофе, но не злой, а веселый. Такой классный бодрый батя. (С точки зрения Влада, живой батя – это уже немало.) Балагурил, анекдоты травил – развлекал народ. Мать Андрея всегда казалась Владу блеклой, говорила мало, будто слова экономила, как продукты в девяностые. Ну что с нее взять – православная, весь дом заставлен иконами, святые смотрят со стен тоскливо-осуждающе. Под таким взглядом не так-то просто пить, но Андреев батя наловчился: привык, видать. Ленка, сестра Андрея, смешная малявка, тогда бунтовала: постриглась коротко, покрасилась в синий, серьгу в нос вдела. Было видно, что с матерью у нее давний конфликт. При этом Куйнашевы были очень дружными, все праздники отмечали вместе и сохраняли какую-то особую сплоченность, которая и делает семью семьей. Как это работало, Влад не имел ни малейшего представления, но тихонько завидовал другу.
Андреев батя, пьянея, все говорил и говорил – об армии, о дисциплине, о том, что только так становятся мужчинами… И о войне.
– Я видел такое… видел! Людей без голов, головы без людей… Такое! А ты, трус мелкий…
– Пап, у Андрея дэ рэ! – Ленка протянула отцу бутерброд с колбасой. – Закусывай, пожалуйста. Еда есть.
– Такое видел!.. Женщин мертвых. Беременных!
– Дима! – сказала Андреева мать тихо, но с восклицательным знаком. (Жалко, что на письме нет знака, которым можно это обозначить; иногда Влад думал, что здорово было бы иметь восклицательные знаки разной высоты для передачи разной громкости эмоций и даже восклицательные знаки наоборот, перевернутые, обозначающие немой крик.)
– Вот не пошел Андрюха по моим стопам, не пошел родину защищать… не захотел… Что ему родина? Что ему это слово – Россия?
– Ешь, Владик, не сиди как сиротка! – снова влезла Ленка. – Папка, хоть и выступает, а в рот успевает забрасывать. И ты не зевай.
– У тебя, Ленка, тоже аппетит отменный. Уже пять бутербродов приговорила, – встрял Андрей.
– А ты считал?! Как всегда! – возмутилась Ленка и потянулась вилкой за помидором под сыром. – Помидорку еще съем. Считай, считай, зануда.
– Мы с братом в детстве линейкой измеряли уровень газировки в стакане. Чтоб каждому поровну было, – вспомнил Влад. – Славка ну-у-дный…
– Да! – радостно подхватила Ленка. – А эти… сладкие колечки или звездочки из сухого завтрака – делили поштучно? Я делила! А Андрей потом все равно большую часть отдавал мне. Вначале разрешал поделить, а потом свое отдавал…
Ни Влад, ни Славка не отличались подобным великодушием, и в такой ситуации могло дойти и до драки, но об этом Влад рассказывать не стал.
Тем временем Андреев батя достал изо рта вставную челюсть (видимо, она ему мешала), покрутил в руках, как будто не зная, куда ее девать, а затем вдруг сжал в руке и изо всех сил ударил ею о стол:
– Родину! Родину должны защищать все! Хромые, кривые, косые… бухие!.. – Он засмеялся беззубым, как будто младенческим ртом. – Все!
Все засмеялись вместе с ним, даже Андрей, который родину защищать никогда не собирался; они страшно ругались из-за этого когда-то, но потом Андрей прошел альтернативную службу и конфликт немного утих. Сейчас Андрей, видимо, воспринимал отца как опьяневшего старика, несущего чушь, – посмеяться да забыть.
Потом, вечером, Влад с Андреем курили, стоя у подъезда, возле куста сирени, которая цвела и пахла во весь опор. Это была общепризнанная курилка – хорошо ведь, когда запах табака мешается с чем-то красивым, как будто у урода появляется красивая девушка.
– Вот батя разошелся! – сказал Андрей. – Ты не принял на свой счет – про хромых? А то ты у нас обидчивый…
– С чего это я обидчивый? – обиделся Влад. – Я нормальный. И твой батя прав. Конечно, родину должны защищать все, даже такие, как я. То есть хромые.
– Хромые и бухие одновременно. Лучшие защитники, – снова засмеялся Андрей. – Знаешь, почему у бати вставная челюсть? Он вовремя к стоматологу не пошел. Боялся. Довел до того, что вылечить зубы было уже нельзя, пришлось удалить все и сделать протез. Вояка.
– Я думаю, что родину защищать можно не только на поле боя, – продолжил рассуждать Влад. – Можно – словом. Это тоже оружие.
– А я думаю… что убивать врагов, которые просто смешные человечки, как ты сам… может быть даже – с гнилыми зубами или с ногтями обкусанными, как вон у тебя, или с хреновым музыкальным вкусом… это тупо. Они не могут быть врагами. Убивать надо только тех, в ком ты уверен, что это – зло, понимаешь? Тех, кто в самом деле заслужил.
– Герой – не воин, герой – палач, – пробормотал Влад. – Это ценная мысль.
– Да я не о том… Ты же никогда не можешь быть уверен, что кто-то – зло…
Но Влада было уже не остановить. Он придумал своего героя – из слов лучшего друга. Придумал настоящего героя, который действительно нес в мир то, чего ему недоставало.
Точечную, яркую, справедливую жестокость.
Англичанка-армянка когда-то продекламировала из «Гамлета»:
– «The time is out of joint» – знаете, что это значит? Не как переводят – «век расшатался» или «порвалась связь времен»? А правильно, дословно? Время вывихнуло сустав.
Время вывихнуто, Влад Яковлев вывихнут, но у Вечности ровные шаги Палача.
А если бы он убивал не америкосов, то кто бы про него читал? И потом, если быть совсем уж честным, автозаменой америкосов можно… на кого угодно. Если понадобится. Если будет новый враг.
Книга неплохо продавалась.
Нерожденная
Одна женщина рожала ребенка. Муки ее были страшны, муж побежал за повитухой – и который час не было ни мужа, ни повитухи.
Женщина обливалась потом и кричала от боли. В какой-то миг, между схватками, она услышала голоса – молодые, звонкие, как оповещение от мессенджера:
– Родился?
– Нет еще!
– Эх, жаль! Ему бы родиться сейчас, был бы великий правитель!
Боль вышла из берегов, и пошли перед глазами алые круги. Когда вновь выпала женщине передышка, она услышала те же голоса:
– Родился?
– Нет еще!
– Эх, жаль, родиться бы ему сейчас, был бы великий ученый!
И снова боль обрушилась, как стена дома, и ничего в мире не стало, кроме нее.
Женщина кричала, кричала, кричала, а потом вбежали ее муж и повивальная бабка, и они тоже кричали и кричали, а потом закричал младенец, громко возвещая о том, что все завершилось. И женщина, уже впадая в беспамятство, услышала те же голоса:
– Родился?
– Да, родился!
– Эх, не в добрый час! Антихрист явился в мир!
Той же ночью женщина задушила ребенка. А что сделала ты, чтоб Антихрист не пришел в мир?
Страшная сказка. Но разве весь мир не страшная сказка?
Олеська не хотела детей. Иногда они снились ей, бежали рядом, дергали за подол платья, кричали противными голосами – странное:
– Есть, есть, мы хотим есть!
Олеська понимала, что они хотят есть – ее. Повалить наземь, облепить ее тело, рвать его на куски мелкими острыми зубками, обгладывать до костей.
В древности думали, что пеликан кормит детенышей своей плотью. Очередной бесполезный факт, который она узнала в вузе.
Олеся беременела дважды. И оба раза сама приняла решение прервать беременность. Это не доставило ей удовольствия, но и мук совести не причинило, зато создало проблемы с Яном: он что-то чувствовал, что-то его тревожило.
Олеся училась в СПбГУ, заочно, на искусствоведа.
Ян считал это блажью, но его устраивало, что его женщина занимается чем-то бессмысленно-утонченным, а не сушит мозг математикой и не лезет в менеджмент или экономику. Он считал, что есть мужское и есть женское, и так же, как не терпел женщин-политиков, презирал, к примеру, мужчин-музыкантов или, прости господи, модельеров. Невысокого мнения он был и об искусствоведах:
