KnigaRead.com/
KnigaRead.com » Проза » Современная проза » Александр Гольдштейн - Спокойные поля

Александр Гольдштейн - Спокойные поля

На нашем сайте KnigaRead.com Вы можете абсолютно бесплатно читать книгу онлайн Александр Гольдштейн, "Спокойные поля" бесплатно, без регистрации.
Перейти на страницу:

Они смеялись. Каверза искала проявиться. Я и так часто плакал по всякому поводу. Школа меня доконала. Тупая неспособность вникнуть в математику. Экзамены, экзамены, экзамены. Весь этот ужас тела. Потом годами, взрослый и подслеповатый, я совестился видеть по ночам сон школы, так велик был стыд детства, что ничем не выдавался врачам, во множестве посылаемым терапевтам, как бы с немой укоризною укорявшим, ну же, откройся, поможем тебе. Я молча глотал у доски, в раздевалке, в тени черных знамен, в окопах зарницы, где не справлялся с противогазом и был обруган предателем, младогвардейским иудой стаховичем, в аллеях субботника, где на меня опрокинули мусорную тачку, в квадратуре погибших, в актовом зале воскресших, до и после отъезда, до тех пор пока. Гомбрович, Гомбрович, томимый теми же страхами, прочитал твоего «Фердидурку» и устыдился стыда. Твоего-моего, устыдился, Гомбрович, твоего-моего.

Слово заумное «Фердидурка» автор придумал, в романе он им не пользуется. Фабула: великовозрастный молодой человек, ведущий запутанное повествование о своих злоключениях, в тот миг, когда ночь уже кончилась, а рассвет не успел устояться, должен вернуться за парту, оставленную им лет пятнадцать назад. Возвращение в школу — капитуляция, отказ от себя, это прыщи, потные ладони и дальнейшее умаление. Незрелость уродлива, хуже ее только ложь человеческих масок. Зрелое отрицает юность, с юностью у Гомбровича, поклонника юношей, задолго до старости тяжкие отношения; об этом десятки истеричных страниц, наряду с другими страницами они побуждают к ответственным выводам. В XX веке было много сильных писателей, количество великих имен тоже не кажется скудным. Недоставало, как всегда, авторов сумасшедших, не обученных опираться на закон и порядок. В «Фердидурке» Витольд Гомбрович безумен. Он из тех единиц, кому удалось написать действительно невозможный роман. Вот почему он смог выразить школу. Потом притушил это качество, стал работать якобы элегантней и собранней, но психопатия неуклюжего «Фердидурки» выше позднейших опресненных неврозов. Писать, как Гомбрович в своем первом романе, нельзя. Вот почему он меня излечил. Нельзя даже с учетом невероятно насыщенного экспериментального поля новой словесности, разыгравшей чуть ли не все способы искривления фигур и конструкций. Эксперименты, сколько бы ни направляли их в плоскость безумия, оставались в границах разума, если не здравого смысла — из-за этого как раз отлично контролируемого, отменно осознанного усилия вырваться из границ. А тут иное: чрезвычайно обстоятельная, очень странная в умственном плане речь, настолько чуждая нарочитым уловкам предстать вывихнутой, что она, бесспорно, такой и является. Мутная и слепящая проза, потеря ориентиров. Спиритус исцеления, вследствие волчьего, сиречь нелживого (клык, оттопыренное или прижатое ухо, горькая дымится слюна на снегу) препарирования неприличий, непотребств не физических (развратные действия), не душевных, что опять прозябание эпигонства, — отклонений мысли, расчленяемых по волоконцу посредством отождествления с ними: изобразители рассуждают об Оресте, а надо быть Орестом, вот оно что. Истина сама пролагает себе дорогу, еще бы.

Помимо школьного ужаса, прекрасная родственность психики. За месяц-два до оккупации (уточняю: ровно за месяц) бежал в Аргентину, прозревая, мол, национальный позор, растоптанность родины, унижение примерять не желая — как же, попросту струсил. Постфактум в «Порнографии», крепостном балете, поставленном разжалованным барином на театре своей подросткофилии, цинично глумился над неизвестным ему сопротивлением (и над матерью Церковью тоже, над чином службы, религиозным законом, над самою Верой), мало сказать, неизвестным, всецело не постигаемым, потому как чтоб тягу к сопротивлению краешком, бахромой чувства понять, нужен орган уразумения хотя бы в слабеньком, зачаточном что ни на есть состоянии, и не струсил, по натуральной природе своей поступил, можно ли трусом назвать того, кому с рожденья неведомо, что бывает и храбрость. Дедаловым словом: умереть за Ирландию? Пусть лучше Ирландия умрет за меня. Париж, Цюрих, изгнание, молчание в тыщу страниц; искусство — лабиринт в лабиринте блужданий меж хитрых ловушек гробниц. Мне-то давно объяснили, как целиться, куда нажимать, а толку — трижды от страха умру, прежде чем сгинуть за родину, и совершеннейшим образом не хочу. В другом сопротивлении зато, личным преградам судьбы, сказанный Гомбрович вытерпел все, ни пяди не уступил. И сильнейший б не сдюжил, доведись ему этот не обделенный комфортом Торжок (в трапециях тени на террасе предгорий спозаранку позавтракать яйцами всмятку, гренками с кофе), эта двусмысленная, полуваршавского подчинения, бухгалтерия банка, сжиравшая самое продуктивное время, меблирашки, богема, вестимо какая редакция, споры в библиотеке, когда и ты собеседнику что-то сказал, и он тебе чем-то ответил, а итог — поглощение местным, ибо уже только местное всех занимает, и кабы сюда съехались первые знаменитости мира, они не сломили бы думы о местном, о местечковом. Эмигрантщина, узнаю в полный рост, да на такого ли нарвались. Не на такого — Гомбрович. Двадцать аргентинских лет польского сочинительства. Не подавился бедностью в отсутствие банка. А рядом круг фанатиков (нашел в глухомани), стилистов (у каждого стилос), солдат застольных его чарований: перевести на испанский. Потом еще переводы, слава, Европа, домик на взморье. Все одолел, все отринул, как в «Фердидурке» — школу и школьный язык. Оставшись наедине с последним, неназванным страхом, читаемым между страниц. Освобождение и заключается в том, чтобы остаться наедине с чем-то одним, еще более страшным, могущим обуять новую пустоту.

Темень и всласть. Угроза шаха трезубцем и сетью сильней дуэта ферзя и ладьи.

Пригоршня о Польше дополняющих слов из-за, наверное, скрытого моего католичества. Пасмурно, обретаю успокоение около зелени, на земле близ шляхетских полян. Внезапный ветер, девичья волна волос коснулась вздернутой мужской бородки, стихотворная декламация. Хмурый для немногих театр с тремя багровыми факелами в бархатной ночи фойе. Воскресным утром в виленском, всосавшем все полнолюдье костеле я средь толпы слезоточил, когда женский хор тянул «сэрдцэ моэ», стежок за стежком побеждая несговорчивость облаков, и был смазан блаженно живицей, натекшей из горячей сосны. Виткевичу (он же Виткаций) не повезло. Боялся панмонголоидов, не отделиться от подозрения, что вдохновлен был соловьевскими визиями о желтой опасности или заимствовал лейтмотив «Петербурга», где трепет перед туранской угрозой облекается новою Калкой; «Скифов» же прочитал вместе со всеми. Счеты с собой свел в Полесье, 17 сентября 1939-го. Флакон веронала и по-римски для верности — жилы. На узкой полоске земли, где он оказался, спирит-предсказатель. Навстречу вермахту спешащая союзная армия, не стал дожидаться объятий, чтобы вновь, точно не было рождения в слове, влипнуть в старую глину. Растирают же в пальцах короля, слепленного из хлебного мякиша. Последняя акция называлась «Презрение», не обитать на одной территории с победителями. Самоубийство, кроме того, обладало вызывающим мистико-пародийным подтекстом, ускользнувшим от современников. Виткаций объединял в себе непослушное племя — драматурга, прозаика, фотографа, рисовальщика, денди, коллекционера, парапсихолога, наркомана-исследователя и, убивая всю эту никчемную публику, являл собой, что гекатомбы, к которым с обеих сторон устремилась эпоха, будут бессмысленными, ибо художественный поступок неповторим. Поступок им уже совершен, так что дальнейшее, по законам военного времени, нагроможденье курганы из трупов, будет лишь подражанием.

Ангелы осеняют погребение графа, чернь склоненных доспехов, серебряный пурпур, люди нуждаются в благословении тех, до кого не могут дотронуться.

Забыл, однако, учесть, что новшество заключалось теперь не в самом факте массового человекоубийства, нередкого и прежде, но в беспрецедентном количестве умерщвленных. Перейдя все пределы, убийство переставало быть эпигонской банальностью по сравнению с самозакланием Личности, убивающей в себе тысячу душ. В том и состояло непревзойденное своеобразие новой смерти, что астрономическая коллективность уничтожения делала невозможной спасительное посредничество одиночки, вознамерившегося взять эту смерть на себя, наподобие первородного прегрешения человечества. Устранялась привычная теология искупления. Крестная жертва, выделенная из безымянных толп, более не имела цены. Она вовлекалась в неисчислимый ряд других жертв, пропадая в их анонимности, как исчез в ней Виткаций. Запальчиво разоблачаемый афоризм о несостоятельности стихов после лагеря беспрекословно о том же. Индивидуальный миф, коим в Новое время стала поэзия, миф, утверждавший свое превосходство в мире иерархий и пропорций, захлебнулся в статистике обезличенных жизнесмертий. Что видно на примере современных стихов, уже не пытающихся бежать из своего комфортабельного гетто. Современные стихи ничего не меняют в нынешнем мире, ибо они навсегда разошлись с ним в том самом месте, где лежали безымянные тела погибших во тьме, а стихи от рождения привыкли оплакивать тех, кто имел звонкое имя и светлую, звучную смерть на юру, — Патрокла, дипкурьера Нетте, матадора Игнасио Санчеса Мехиаса. Выпил снотворное из флакона и отворил, проснувшись, для верности, жилы. Не говоря о еврейчике Шульце, обуянном довавилонскою грамотой. По заказу над Бруно Шульцем глумясь, Гомбер за всех бежал в Аргентину (еще, кстати, проверить, не покрал ли лейт-миф «Фердидурки» из Шульцева «Пенсионера», очень уж подозрителен бродячий сюжет).

Перейти на страницу:
Прокомментировать
Подтвердите что вы не робот:*