Александр Гольдштейн - Спокойные поля
Ангелы осеняют погребение графа, чернь склоненных доспехов, серебряный пурпур, люди нуждаются в благословении тех, до кого не могут дотронуться.
Забыл, однако, учесть, что новшество заключалось теперь не в самом факте массового человекоубийства, нередкого и прежде, но в беспрецедентном количестве умерщвленных. Перейдя все пределы, убийство переставало быть эпигонской банальностью по сравнению с самозакланием Личности, убивающей в себе тысячу душ. В том и состояло непревзойденное своеобразие новой смерти, что астрономическая коллективность уничтожения делала невозможной спасительное посредничество одиночки, вознамерившегося взять эту смерть на себя, наподобие первородного прегрешения человечества. Устранялась привычная теология искупления. Крестная жертва, выделенная из безымянных толп, более не имела цены. Она вовлекалась в неисчислимый ряд других жертв, пропадая в их анонимности, как исчез в ней Виткаций. Запальчиво разоблачаемый афоризм о несостоятельности стихов после лагеря беспрекословно о том же. Индивидуальный миф, коим в Новое время стала поэзия, миф, утверждавший свое превосходство в мире иерархий и пропорций, захлебнулся в статистике обезличенных жизнесмертий. Что видно на примере современных стихов, уже не пытающихся бежать из своего комфортабельного гетто. Современные стихи ничего не меняют в нынешнем мире, ибо они навсегда разошлись с ним в том самом месте, где лежали безымянные тела погибших во тьме, а стихи от рождения привыкли оплакивать тех, кто имел звонкое имя и светлую, звучную смерть на юру, — Патрокла, дипкурьера Нетте, матадора Игнасио Санчеса Мехиаса. Выпил снотворное из флакона и отворил, проснувшись, для верности, жилы. Не говоря о еврейчике Шульце, обуянном довавилонскою грамотой. По заказу над Бруно Шульцем глумясь, Гомбер за всех бежал в Аргентину (еще, кстати, проверить, не покрал ли лейт-миф «Фердидурки» из Шульцева «Пенсионера», очень уж подозрителен бродячий сюжет).
Пишу, вспоминая парное облако, плывущее по улице Шестая Хребтовая вверх, мимо пивной, голубятни, казармы, четырехэтажного, с немецкой основательностью поставленного пленными немцами дома; цвет облака смешанный, свинец, рыбьи молоки. С четвертого этажа дядя коля, колян, так и эдак зови, отзовется, не гордый, на восьмом десятке коля-колян хочет рубить на дворе топором, детей, говорит, обижают, откуда дети, что за дети еще, когда об него четверть часа спотыкается шурин, голубятники заждались, вставай, гнида, нетвердо пинает жена, с третьего ж этажа сколдыбав на второй, жора-ганс, немчура, мастер-ломастер, бьется в железную дверь, японки-де извели, допился, кричит, вслед за ним ковыляя, сожилка, и обоих, ганса и колю назад волокут, где лежали, а я возвращаюсь из школы. Детский сад, гудящий куст смородины на солнце.
Томас Бернхард, поэт мизантропии, пчелиным голосом в «Стуже»: школа — бассейн тоски, мешок ужаса, от школы можно умереть и в шестьдесят. Дождаться, проверить. Гомбрович-шмамбрович.
* * *Воспоминание о рэпере, кончен четырьмя выстрелами в Лос-Анджелесе. Полугодием раньше застрелили соперника, тот же, с гильзами на асфальте, приплясывающий речитатив. Квиты, могут из положения тени обменяться проклятиями, как две кассеты на шелестящем ходу, духи веют над асфоделями. Еще убили разных, война Западного и Восточного побережий, чемпион ляжет в обнимку со всем золотом Гарлема. Поздней, убоявшись, что некому будет петь, заговорили о передышке, возникла рахитичная идея конференции мирных сил. Голос мой заморожен в сталактите недоступного вам языка, но я хочу, чтобы вы меня выслушали: перестаньте внимать соглашателям, продолжайте друг в друга стрелять. Резкие направления рэпа (популярный извод этой музыки испохаблен приобретательством, как все, что его окружает) — одна из реликтовых областей культуры, где еще заметен след поэзии, безрассудства. Сто семьдесят лет назад французский писатель прочитал в газете заметку о том, как лавочник, горький ревнивец, прикончил жену, то ли вправду застигнув, то ли навоображав. Еще жива любовь, черкнул в записной книжечке автор; в наиболее выдающемся рэпе ловится дальний, кичливый, павлиний и все-таки настоящий шумок, отзвук удушаемой бакалейщицы и тех стонов радости, коими отпраздновал победу супруг.
В рок-н-ролле уж этого нет. Рок-н-ролл изукрашен, будто к архиерею на именины собрался, да больше толку гармошку сгубить в переборах, как пришвартованный к улице Алленби инвалид, или развеять органчик у мясобоен Ерусалима-столицы, как с короткими ручками, к льдистым обращаясь говядам, обезноженный импровизатор, конек-горбунок, больше проку стучать головой о тамтам и просить подаянье у резников на кармельском базаре, как полуголый бродяга с индейскими перьями, лучше дерьмо убирать за верблюдом в Мерве и Нишапуре, чем играть рок-н-ролл по-сегодняшнему.
Черная душа Америки сказалась в рэпе, не в джазе, не в соул; ритмическая скороговорка — незапятнанная воля к насилию, качество столь же редкое, что и не проходящая безнаказанной добродетель. Из морщинистого камня лицо мать-Терезы, взгляд допотопной рептилии, все, чего не узреют глаза гомо сапиенса. Сросшийся с ликом портрет Дориана холодно смотрит в глубь своей нравственности, не разглашаемой словами морали. Апория для пристальных созерцаний. Представим, что песня без конца повторяется и слушатель лишен права выключить звук или уйти; через недолгое время он повредится умом. Это конструктивный закон рэпа — однообразная нескончаемость. Как повествования эпосов, при всей огромной величине, всего только осколки Предания, то есть всамделишной непрерывности («Илиада», намекнув на присутствие бездны, которую не в состоянии заполнить рассказом, стартует в условной точке спора о наложнице и завершается в не менее условном пункте неприбытия), так любая пятиминутная композиция рэпа прикосновенна бездонной агрессии. Певец, может, выдохся и умолк, зато тема не знает финала. Тема ненависти к белому человеку, который мешает сбиваться в кочевья, прятать награбленное, свободно брать зелья, ставить раком, щекотать отверткой и шилом, прилюдно меряться, чей длиннее и толще, объявить ислам главной религией государства и присоединить государство к исламу. Освобождение черных по Жану Жене в рэпе свершилось: от воскресной церковной долбежки, от навязанной с белого голоса любви к анклу Бэнксу из вшивой «кабины». В рэпе черное прямодушие, чудная своей откровенностью исповедь нижних ярусов расы стали достояньем всеобщности; что держали в уме, пошло на язык, что было шумом сознания, вспыхнуло речью, о чем шушукались по углам, бесцензурно продается миллионами копий.
Шум сознания нарочно взят у Андрея Платонова. В «Котловане» он лился из репродуктора власти, рэп кричит сам за себя, но разберемся, над чем тут и там бушевание. В утопии русской оплакано угасание жизни мужских коллективов — египетской, рабской, как в «Котловане», или же добровольно пронизанной отвращением к падшему веществу, коему заповедано стать нестяжательным стоном. Изнуренные мужские союзы встречаются иногда с протекающей Афродитой Публичной либо с подсушенной, исчахшей и ветхой софийностью (котлованная девочка Настя, нежизнеспособная психея социализма), но в целом женского полу не принимают. Сходно строение рэпа: мужская толпа, стая с внутренним способом размножения, отменившим влечение к женщине. Рэпу свойственно общеблатняцкое умиление Матерью («Дражайшая мама», ностальгический всхлип раненого хищника Тупака Шакура, мать питает сосцами будущих Черных Пантер), а в торговых филиалах сей музыки позлащенно пляшут блудницы, но истинная жажда рэпа — сподобиться мира, скрепленного безраздельно мужской солидарностью. Толпа может быть сведена и к одному человеку, если он в одиночке, толпа может не поддаваться никакой арифметике — неисчислимость кроссовок, широких штанов, грубых курток-штормовок и орущих, упрятанных в капюшоны голов. Суть в том, что это мужская толпа, ибо открыто воспетая утопия рэпа — без белых и без полиции — меркнет перед невысказанной, до конца не осознанной и страшной надеждой: планета без женщин, мужским общежитьем.
Они убивают друг друга; только ли деньги и темперамент виной. Есть другая причина, взваленная ими на себя ужасная ноша. Непрерывность рэпа в проекции человеческого дает смерть, и они погибают. Союзы мужчин, мечтающих отменить женский пол, дабы ничто не мешало их чистоте, заводят немедленно гибель, потому что в земном притяжении недостижимую чистоту замещает вечная жертвенность. Непрерывность и чистота возводят в храме алтарь, на котором и закалаются. Соединение плотской витальности и грезы о бестелесном (таков крайний рэп) чертит криптограмму безвыходности, раскрывая трагическую подоплеку речевок и неизбежность исчезновения. Обманутая призраком свободы, измученная приросшим к спине грузом, мужская толпа рэпа молится о том, чтобы ее уничтожили, ибо она не способна снести своей тяжести.