Александр Гольдштейн - Спокойные поля
Гарсиласо де ла Вега кается в своей невнимательности, он не стал детально разглядывать мумии королей, потому что не собирался о них писать, будь по-другому, он мог бы расспросить, чем и как забальзамировали властителей, наводивших трепет на покоренные племена, и ему, подлинному индейскому сыну, не отказали бы в том, в чем отказывали испанцам, не сумевшим, сколько ни старались, выведать секрета; впрочем, не исключена иная безрадостная подоплека этой молчаливой стойкости: после нашествия память индейцев стремительно ослабевала, точно в ней выжгли и рассекли опорные узелки, традиции забывались, приходили в упадок ремесла, и не случилось ли так, что наследникам бальзамировочных мастеров просто нечем было ответить на любопытство белых людей.
Гарсиласо потрогал палец на руке Вайна Капака, он был таким твердым и крепким, словно принадлежал деревянной статуе. Сами же тела обрели необычайную легкость, так что любой индеец в одиночку переносил их из дома в дом, ежели кабальерос, удовлетворяя свою любознательность, просили об этом. Несли их обернутыми в белые покрывала, и на улицах и площадях индейцы падали на колени, поклоняясь им со слезами и стенаниями; и многие из испанцев снимали перед ними шляпы, ибо это были тела королей, что вызывало у индейцев такую благодарность, какая не могла быть выражена словами.
В тексте Гарсиласо, не требующем толкования, прозрачном и дымчатом, с мемориальной просинью, словно утро в андских предгорьях и сожаленье о том, что оно расточилось в тумане, отмечаю, ибо рука, не спросясь, уже пишет в тетради, три удивительных положения.
Непомерная тяжесть империи — власть королей, в наивысших расцветах своих вознесений над Египтом, над Поднебесной Цинь Ши-хуанди, сверхплотный, из инопланетного материала, порядок с ножами и чашами для жертвенной человечины, глыбистое наваждение крепостей и кумирен, миллионоголовая тьма ползет по грязи догрызать людоедов — разрешилась легонькими мумиями, сушеными идолами, наивно и святотатственно, по прихоти чужеземцев, перетаскиваемыми отсюда туда.
Солидарность господ — победителей и рабов, соединенных на миг почтеньем к монаршему титулу; это ли не окончание войны, благородный, сардонический финал.
Эпоним бесплодия и безмолвия, мумия, взяв посредником Гарсиласо, первого латиноамериканца в истории, извергает из себя новую на континенте словесность — в знаменательнейшем романе ее дети, играя, волокут из угла в угол непомнящих пересохших старушек, по крайней мере одну, свою бабку и тетку.
Не побрезгуем и четвертым. Безадресное, ко всякому, кто услышит, обращенье живых. Остановленность умерщвленных, просящих о том же, они сами не знают, о чем, как, впрочем, и мнимо живые. Мольба и взывание, поскромней, не таким торжественным слогом. Простое выражение, выражение как жалоба, думал ли о ней Гарсиласо.
Профили освобожденных
Мысль развернуть эти профили освобожденных внушена была предрассветной порой, муторность которой достойна того, чтобы самостоятельно владеть каким-нибудь текстом, и так еще будет, я полагаю. Учитывая, что побужденье к очерчиванию каждого из предлагаемых профилей тоже навеяно заполуночным сквознячком, шептавшим тему, исходное впечатление, цвет карандашный и выбор героя, греза, дай только ей на письме разгуляться, извратила бы объем повнушительней, чем десяток-другой страниц. Противник тумана, я хотел рассказать о привидевшемся по возможности ясно, причем степень ясности и, как результат, понимание смысла оконтуренных фигур должны увеличиться от их соседства — я безропотно исполнил приказ, сделавший меня своим проводником.
* * *Моя расплющенность в школе. Мозг протестует разложить систематично, для жизни ли картина? Чересчур для жизни, в эссенциальном, формульно-скрижальном ее выражении. А эпизоды — беспременно; эписодии, вывожу я дрогнувшей рукой, дабы, как в детстве, любознательный мальчик, проскандировать из однотомника терракотовых греков. Изнемогающая оскорбленность, будто с макушкой окунули в мазут иль в нужник. Горячий Эн Эн в капитальном, навеки единственном своем фолианте, сам себе сострадает в широких страницах: десять лет проползал под партами, и носками ботинок по ребрам, почки тоже отбиты. И без этих крайностей в ощущениях брат. Заусенистым утром, недоварив завтрак в желудке, чуть что готовом опорожниться от напряжения нервов, и мечется, порхает трясогузкино сердчишко, вбегал, мечтая выплакаться, ужасаясь разрыдаться, в цементную зябкость предбанника-вестибюля и неизменно, понимаете ли, неизменно опаздывал, какая-то патология, я не мог прийти вовремя, просто не получалось, сколько б по месту порока ни заставляли с переполненным мочой пузырем на елозящих ножках выстаивать под часами, чтоб спустя двадцать проклятых минут шутовское фамилие высмеять на телептицей, как горбатенький всхлипнул поэт, барабанной, горнистой линейке, сколько бы сам, и ведь домашние ласкали заботой, ни заклинал себя сжиться с будильником, — нет, запинался, не успевал добежать, мелкая внутренность бунтовала, ибо там, за порогом меня ждал, меня ждало и ждали — сейчас, если не погнутся слова, более нежели. Ах.
Двурогая тюркско-русская школа, яичный утренник зимы, в ряженке осень. Перьевыми вставочками, циркулями, бритвами исколоты-изрезаны столешницы, достоинства мальчишечьего низа дарованы отроковицам, чьи бугорки, всхолмления, припухшие регалии, еще без пеленающих грудных покровов, видны чрез проймы блузок, коль высоко приподнят безрукавный локоток; мне, прыщеватому пузану, заказана их взаимность. Скипидар коридоров, кисло пахнут классы, подсобки, в стакан простокваши окунается масляный, солью присыпанный пирожок, то мясное с тем же молочным посейчас отрыгивается из недужного брюха, азиатские дыры уборной. Левкой, фенол, башлык заледенелый, и маки сохлые, как головы старух, восседая орлом, бормочу из распахнутого, с упокоившимся листовертнем, забытого отцом на подоконнике изборника, в матерчатом укрытии скорее короб, чем ларец, чья головокружашая детскую голову ворожба, чья нервная магнетичность… я вас прошу, не сегодня, но старшие мальчики, втихаря накурившись, влекут участвовать в игре «фирдоуси», устав которой, данный поколениям, диктует, сняв штаны, соревноваться в громких газах, тебе ж на пользу, здесь хоть не смущайся. Да, не спрячешь правду, как ударяюсь пахом об козла, как застреваю поперек коня, а чтобы на канате подтянуться — курам на смех, вот подступают, скидавай, мы у нас без штанов голый зад без трусов армия армия все на службу пойдем по-мужски. Что ж, душой не кривят: вся школа от нижесреднего офицерства, проросла военная косточка, из войскового даже плебса, кашеварно-каптерного охлоса — анатолий торшин, прапоров сын, мне пускает в глаза дым казачьей махорки, но я остерегаюсь без штанов, не в смысле гордый, а экзема, ней-ро-дер-мит, зажегший зудом бедра, ляжки, которые, брезгливо осмотрев и красную коросту вежливой перчаточкой потрогав, старец доктор самуил дыхнэ прописывает не чесаться и ногти остричь велит маникюрными ножницами, к половозрелости рассосется. Ему назло пятернями сколько влезет скребусь, павиан зоосада. Звонок спасает пунцовую бледность. Застегиваюсь до нового раза. В раздевалке физвоспитания галимзян кадыров, непонукаемый дерзкий татарин, на четвертную ж осьмушку кулябский, даже, кто разберет, бадахшанский таджик, отпрыск майора особо свирепых частей, заскорузлой черепашкою ногтя щелкнул меня по фитюльке, партизанчику в кисее тренировочных брючек, чтобы наглядней было свибловой, ярящейся, словно кипучее молоко. Долгие лета я впитывал ее пышность, издали, со скорбью в промежности облизывал ее мокрое от слободского блуда лицо, а что с ним стало потом, — светик свиблова в ее полуобмороке, в самоотдаче оргонным потокам, лучевому демонству пола, — она захихикала, из хрипотцы засмеялась, на расстоянии задышала под галимзяном. У минарета доблести кадыров, как тверда в нем угрюмая выдержка, дарит сбору, и слету, и смотру триипостасную дробь пионерства, комсомольских приветов, младотурецких наказов; любимец городских гимнасий толян черногорцев восхваляет солдат, сопрягаемых с курскими соловьями, лишь он умеет атлетично упражняться и, не отняв от брусьев рук, петь о сладости русского войска в его гимнастерках; неудам вопреки, это гордость хирона, когда ж свиблова на коленях, дважды в молот, дважды в серп поцеловала знамя, я выпросил некурящий от волнения сигарету, я выбрал специальную (на, эту возьми), подлую папиросу, которая вспыхнула, опалила мне брови, ожгла пальцы, губу.
Они смеялись. Каверза искала проявиться. Я и так часто плакал по всякому поводу. Школа меня доконала. Тупая неспособность вникнуть в математику. Экзамены, экзамены, экзамены. Весь этот ужас тела. Потом годами, взрослый и подслеповатый, я совестился видеть по ночам сон школы, так велик был стыд детства, что ничем не выдавался врачам, во множестве посылаемым терапевтам, как бы с немой укоризною укорявшим, ну же, откройся, поможем тебе. Я молча глотал у доски, в раздевалке, в тени черных знамен, в окопах зарницы, где не справлялся с противогазом и был обруган предателем, младогвардейским иудой стаховичем, в аллеях субботника, где на меня опрокинули мусорную тачку, в квадратуре погибших, в актовом зале воскресших, до и после отъезда, до тех пор пока. Гомбрович, Гомбрович, томимый теми же страхами, прочитал твоего «Фердидурку» и устыдился стыда. Твоего-моего, устыдился, Гомбрович, твоего-моего.
