Николай Гарин - Таежная богиня
Ворон ударил по суку мощным клювом, снова моргнул и уставился на избушку. Собаки вздрогнули, крутанули упругими ушками в сторону лиственницы, но глаз так и не открыли. Они знали, кто издает эти звуки. Получив вечером еду, они свернулись и досыпали свое время.
Но вот из черной дыры в крыше стал подниматься легкий серый дымок. При полном отсутствии ветра он стал вытягиваться и уходить в бирюзовое небо. Достиг вершины лиственницы, поднялся еще выше и только тогда стал расплываться плоским облачком. “Ну вот, — снова переступил лапами ворон, — уже скоро, еще немного, и будет еда”.
Это место в тайге он знал давно, еще когда в избушке жил другой человек и другие собаки. Прежний человек его не замечал, и ворону редко что-нибудь перепадало. Когда в избушке поселился этот человек, ворону стало легче переносить зиму. Это был умелый и добычливый охотник. Редко когда он возвращался из тайги с пустыми руками.
Вспомнив об охотничьих удачах нынешнего хозяина избушки, ворон перевел взгляд на большую кочку снега, под которой, укрытый оленьими шкурами, на невысоком настиле лежал добытый накануне медведь.
Это случилось два дня назад. Ворон, по своей природе спящий чутко, был разбужен собаками. В полной темноте он едва угадывал их радостную суету вокруг хозяина. А тот, с ружьем за спиной, доставал еще и “пальму”, в полтора человеческих роста шест с привязанным к нему большущим ножом. Много лет прожил ворон на свете, и его не удивили столь ранние сборы человека в тайгу да еще с таким вооружением. Он тоже, как и собаки, заволновался. Еще бы, такое бывает нечасто. За всю жизнь ворону лишь несколько раз пришлось пожировать после подобной охоты.
В волнении перелетая от дерева к дереву, прыгая с ветки на ветку, ворон ни на мгновение не спускал глаз с человека и собак. Едва рассвело, а они уже были у медвежьего жилища. Он помнит, как человек, то и дело поглядывая на снежный бугор с отдушиной, вытоптал небольшую площадку, как потом готовил ружье, “пальму”, как вырубил длинный шест и с рассветом стал будить им медведя. Как выстрелил, едва голова зверя появилась из снега, как потом смело стал дожидаться раненого медведя, как с яростью и ожесточением принялись рвать мохнатое чудовище собаки, едва тот выскочил из своего убежища. И главное, как медведь, встав в полный рост перед человеком, повалился прямо на него и на выставленную навстречу ему “пальму”. Навалился и затих.
После этого человек долго курил, сидя на своей добыче, затем стал обстоятельно разделывать трофей. Ворон в нетерпении долбил клювом сук, на котором сидел. Ворон и не помнит, сколько тогда он заглотил вкуснейшей требухи зверя, но помнит, как тяжело улетал с места пиршества. И, конечно, помнит, как много еды оставил ему человек.
Наконец дверь избушки скрипнула и отворилась. Вскочили собаки и закрутились вокруг вышедшего хозяина. Тот поставил у дверей собачьи миски с едой и бросил что-то на крышу, не глядя на лиственницу. Ворон взлохматил перья и уже больше не отрывал глаз от того, что нынче ему перепало от человека. Его зоркий глаз распознал беличьи внутренности. Дождавшись, когда человек скрылся в избушке, а собаки увлеченно зарылись в свои миски, он бесшумной тенью спикировал на свою пайку, схватил ее лапами и снова взмыл вверх.
К вечеру погода стала резко меняться. Сытый ворон перелетел сначала на одиноко стоящую сосну, потом на старый кедр, подыскивая укрытие от надвигающейся бури.
Пятидесятивосьмилетний охотник Еремей Елин из поселка Тильтим, или просто Амелька, в который раз за вечер вышел из теплой избушки успокоить собак и послушать непогоду. Две легкие, верткие лайки с хвостами-колечками тотчас бросились к нему и, поскуливая от нетерпения, закрутились в ногах, давая понять хозяину, что тоже давно чуют беду.
Накануне он слышал рокот самолета. В его бытность ни самолеты, ни вертолеты никогда не летали в этих местах. Амельке показалось это странным. Весь вечер он только и думал об этом звуке. Недоумевал, как в такую непогоду можно летать по небу, когда непонятно, где небо, а где земля. Звук ушел к горам и затих.
Амелька не находил себе места, сомневался, медлил. Наконец не выдержал, надел лыжи, закинул за спину ружье, засунул за пояс топор и пошел вверх по пологому ущелью, куда улетел самолет. Однако когда лес начал редеть, охотник повернул в узкий рукав, ведущий к Лисьему отрогу. С ликующим лаем, опережая хозяина, в темноту ущелья рванули собаки.
Еремей давно здесь охотился. Эти неудобные и далекие угодья перешли к нему от отца, а к тому от деда. Каждая веточка, каждый камень были ему знакомы с детства. Жену Амелька давно схоронил, а дети жили в поселке Тильтим. Старшая дочь работала в детском саду воспитателем, а последний из детей, сын, заканчивал школу-интернат.
Подъем пошел круче, когда до него донесся запах погасшего костра. Взбодрились и собаки. Они припустили резвее, хоть и проваливались в снег по брюхо. Метель, точно испугавшись темноты, немного притихла. Амелька на память знал это ущелье и отлично ориентировался, несмотря на ночь.
Впереди замаячил мохнатый силуэт поваленного дерева. Два года назад это был одинокий красавец кедр, но шальная буря повалила гиганта, вывернув его подземные внутренности наружу. Вот в этом корневище Амелька и нашел человека, который наполовину был занесен снегом. Раз собаки радостно повизгивают и тычутся своими мордочками в его лицо, стало быть, еще живой, — подумал Амелька и взялся за топор. Он быстро и умело изготовил волокушу, набросал на нее веток, уложил спящего человека и пустился вниз по ущелью. По лицу и расторопным движениям охотника было заметно, что он не особенно удивился находке. На самом деле Амельку не покидали мысли о других людях, кторые тоже летели на самолете. Этот, судя по одежде, явно городской. Тогда где летчики? Утром надо искать остальных. Опять же, раз собаки так легко пустились в обратную дорогу, значит, поблизости больше никого нет.
...И вновь погоня. Как ни торопился, как ни бежал Никита, а ледяное дыхание теней, преследовавших его, студило затылок, останавливало кровь, замораживало глаза. Но он опять успел проскочить лаз в церковном заборе, спуститься в столярку и спрятаться в новенький, желтеющий в темноте гроб. Вот тогда ему стало теплее. Неожиданно и быстро он стал согреваться. Теперь он мог спокойно заснуть. Однако совсем рядом заскрипели шаги преследователей. Они начали царапать крышку, толкать ее своими телами, и крышка съехала. Тотчас в Никиту ударило холодом, он открыл глаза. Перед ним замелькали мохнатые собачьи морды. “Ах, вот как выглядят эти тени!..” — мелькнуло у него в голове. Но неожиданно одна из собачьих морд превратилась в человеческую голову, также покрытую шкурой, и опять собачья, человечья, собачья... “Значит, они умеют превращаться, и от них не спастись!..” — последнее, о чем подумал Никита и перестал понимать происходящее...
После дикой тряски, невыносимого холода, переламывания и перекручивания тела Никита почувствовал, как сначала все стихло, успокоилось, а потом сверху на него стали укладывать горящие головешки. Головешек становилось все больше, их раскладывали в несколько рядов и тихонько раздували, вызывая дикий жар...
Никита очнулся от невыносимого огня и раздирающего ноздри запаха. Он с трудом рассмотрел, что лежит совершенно голый в небольшой бревенчатой избушке. Слева, прямо у квадратной двери, — чувал, над которым, стоя на четвереньках, возится человек, побрякивая чем-то металлическим. На полу охапка дров. На волнистых стенах чернеют шкуры. За чувалом полки с какими-то емкостями, мешочками...
Человек повернул голову к Никите и ровным голосом проговорил: “Это жир семилапого тебя греет, однако!” — сказано было буднично, словно они многие годы были знакомы.
— Где я? — выдавил из себя Никита. Тело продолжало гореть. Ему хотелось прикрыть наготу, но боялся, что станет еще жарче, да и нечем было прикрыться.
— Амелька я, а фамилия Елин, — глядя на огонь, проговорил человек и поднялся. Он оказался невысокого роста, большеголовый, узкоплечий и далеко не молодой.
— А я Никита Гердов, — проговорил в ответ Никита, и ему вдруг стало спокойнее.
— Вот и хорошо, однако, вот и хорошо. Ты шибко поморозился, а так целый. Сколько вас было в самолете-то?
— В каком самолете? Я что, был в самолете? — Никита стал напрягать память. Но едва где-то в самой ее глубине возникла картина раскалывания корпуса “Аннушки” и появления в лопнувшей обшивке куска серого камня, как в ушах появился тонкий свист, который стал стремительно нарастать, заполнять голову, тело, пространство избушки, пока вдруг не лопнул взрывом. От жуткой боли Никита вскрикнул и схватился за уши. И опять появилась кровь из ушей и носа.
— Ладно, лежи себе. Вот вода — пей, кушай мясо, вот, а я пойду остальных поищу, — с этими словами маленький мужичок покинул избушку. Тут же с улицы донеслось веселое собачье повизгивание, глухое покашливание, скрип лыж, и вскоре все стихло.
