Николай Гарин - Таежная богиня
— Ладно, лежи себе. Вот вода — пей, кушай мясо, вот, а я пойду остальных поищу, — с этими словами маленький мужичок покинул избушку. Тут же с улицы донеслось веселое собачье повизгивание, глухое покашливание, скрип лыж, и вскоре все стихло.
Никита снова оглядел избушку. Маленькое, в четыре ладони, оконце едва светилось. Вечер или утро? Никита боялся думать, вернее, боялся той боли, которая возникала, когда он начинал что-либо вспоминать.
“По всему, — продолжал рассуждать сам с собой Никита, — этот Амелька — вогул. Стало быть, я в тайге, мало того, в горах, либо рядом”. В ушах стал нарастать тонкий звук. Никита через силу заставил себя думать о другом, и звук остановился на одном тональном уровне, а потом и вовсе пропал. Ага, значит, его можно останавливать! Никита вспомнил, как прилетел в Белоярск и выставил свои работы директору Бабкину. Потом как чуть ли не неделю пожил у сладкой блудливой Тоньки и как “садился” в самолет. Но вот дальше, едва память выдала ему начало страшной болтанки, с его головой опять стало происходить что-то неладное. Услышав предупреждающий звук, Никита не стал углубляться в воспоминания. Главное, что он уяснил — с самолетом произошла катастрофа, а ее детали под запретом.
Когда маленькое окно стало сизым, Никита уснул.
Амельке было не привыкать не спать одну, а то и две ночи подряд. “Зима длинная, еще отосплюсь”, — спокойно рассуждал охотник. Его удивила и озадачила реакция спасенного парня на вопрос, сколько их было в самолете. Гердов Никита, он хорошо запомнил его имя. Почему он схватился за уши, почему пошла кровь? Амелька не хотел терять время и пустился искать остальных. Он не сомневался, что в самолете были еще люди.
Едва стало светать, Амелька был уже у поваленного кедра. Здесь заканчивается граница их родового угодья. Когда Амелька впервые взялся за ружье, отец ему строго наказывал никогда не нарушать границу родовых территорий, особенно на закатной стороне. Дошел до края леса — все, дальше ни ногой. Дальше территория священная. Туда ни дед, ни отец никогда не ходили. Туда имели право ходить только шаманы. Амелька и не нарушал. А вот сейчас придется, поскольку там его ждут люди, попавшие в беду.
Совсем рассвело. За ночь ветер укатал снег, а мороз так прихватил, что идти по голому склону было не трудно. Собаки вертелись рядом.
Амелька думал, как мог полуобмороженный человек оказаться у кедра. По его расчетам, он мог прийти только сверху. Идти вдоль склона, изъеденного ручьями, разорванного глубокими разломами, невозможно. Получалось, что самолет мог разбиться вон у той скалистой вершины. И он торопливо пошел к месту предполагаемой катастрофы.
Эта невыразительная гора запомнилась Амельке с детства. Провожая летний день, он замечал, что солнце почти всегда пряталось за эту длинную скальную гряду. Мальчик думал, что там оно и ночует. Был убежден, что там всегда лето, что там живут иные люди, добрые и счастливые. Амелькина анэква — бабушка рассказывала длинными зимними вечерами, что когда-то очень давно манси жили на другой стороне Камня, то есть как раз там, куда заходит ночевать солнце. Они жили на большой реке Печоре. Потом перебрались сюда. С тех пор Амелька смотрел на закатную сторону с особым почтением и поклонением. Там священные земли их рода.
Уже хорошо стали различаться скальные громады, отдельные камни, сверху покрытые снежными шапками, а по бокам желто-зеленым лишайником.
Амелька не сразу заметил, что с каких-то пор он шел один, без собак. Оглянулся. Обе собаки сидели шагах в пятидесяти и не спускали с него глаз. Он позвал. Они привстали, но ни та, ни другая так с места и не тронулись. “Чувствуют святость земли!” — подумал Амелька и решил идти дальше, тем более что место открытое, все видно и без собак. Однако сколько он ни шел, скала не приближалась. Амелька опять оглянулся — собаки лежали на снегу, по-прежнему не спуская с хозяина глаз и навострив уши. Что-то не так, однако, — подумал охотник и решил пройти еще три раза по сто шагов, проверить, точно ли он не продвигается вперед, или ему только кажется. Отсчитав задуманное количество шагов, так и не приблизившись к скале, Амелька равнодушно развернулся. Ну что ж, значит, Нер-ойка решил не пускать его на священные места. Видимо, сам во всем разберется. И он легко побежал обратно.
Проснувшись среди ночи, Никита почувствовал страшную слабость. Не было сил даже пошевелить пальцами. Он лежал, уперев взгляд в черный потолок, и с трудом дышал. Слева послышалось шарканье шагов, хруст лучин, и наконец по закопченному потолку в невообразимом хаосе забегали желтоватые зайчики. Чувал зажил своей обычной жизнью. Однако Никита не мог повернуть голову, чтобы понаблюдать за Амелькой, который сходил за снегом и теперь ставил на огонь чайник.
— Ты много кричал во сне, — наконец проговорил старый вогул, подсаживаясь к Никите. — Чай будем пить с травками, уснешь, кричать не будешь.
— Не хочу, — с трудом разомкнув губы, проговорил Никита.
— Надо, однако, терпи, — веско заключил Амелька и пошел заваривать чай.
И действительно, сделав несколько глотков, Никита почувствовал себя лучше.
— У тебя что-то внутри надорвалось, — прихлебывая кипяток, задумчиво проговорил Амелька. — Что-то там, — он показал на свою грудь.
— Я ничего не чувствую, голова моя, а тело чужое, — ответил Никита.
— Надо много лежать, может, до весны.
— Меня потеряют, — вздрогнул Никита.
— Потеряют, а потом найдут, — мудро изрек старый вогул.
И побежали, замелькали один за другим похожие друг на дружку дни. Медленно возвращалось Никите его тело. Сначала появилось жжение в груди. Потом жар распространился по всему телу, точно внутри него горел огонь. Затем все перешло в озноб. Никиту крепко затрясло, точно из него вытрясали душу. Так трясло, что зуб на зуб не попадал.
Все это время Амелька поил его чем-то горьким, терпким, вязким. Голое тело блестело от медвежьего жира, а ноздри выворачивало от невыносимого запаха.
Наконец внутри все затихло, и наступил долгожданный покой. Все это время Никита ничего не ел. Он осунулся и оброс. Когда он попробовал сесть, то его повело, и Никита неожиданно оказался на холодном земляном полу. А когда в первый раз вышел из избушки, то задохнулся от свежего воздуха, в котором уже чувствовалась весна.
— Сколько я пролежал? — задал он вопрос вогулу.
— Долго, однако, — ответил тот уклончиво.
— А месяц сейчас какой? — не унимался Никита.
— Вороний день давно прошел. Тепло скоро будет, — опять уклонился от ответа Амелька.
“Ну ладно, — успокаивал себя Никита, — какая разница, все равно меня давно похоронили. Бабушку жалко”.
Никита стал вставать и выходить на все еще морозный воздух. Он садился на высокую нарту и, подставив лицо солнцу, сидел и ни о чем не думал. Дней через десять он настолько окреп, что стал помогать Амельке по хозяйству. Хотя особых работ и не было, так, дрова да выделка шкурок, которые старый охотник все носил и носил из леса.
Может, Никита так и не вспомнил бы о своих приключениях, если бы однажды вогул не приволок его сумку.
— Твое? — равнодушно спросил Амелька и поставил ее на лавку.
— Не знаю... — Никита даже растерялся. Глядел на знакомую вещь, и к нему медленно возвращалась память, а с ней странное чувство то ли тревоги, то ли раздражения. Быстро пробежали памятные мгновения, связанные с сумкой. Вот он ее укладывает, а вот она нещадно бьет его при болтанке в “кукурузнике”, и наконец память обрывается с нарастанием свиста. Да, она оставалась в самолете до самой катастрофы. Все вспомнил Никита и зажал ладонями уши. Свист налетел как пуля. Налетел и ударил по ушам, выбив из глаз слезы.
— У-уф! — он потряс головой. — Все, все, больше не буду! — проговорил он, точно обращался к вогулу.
— Она там, на склоне, оттаяла, — добавил Амелька.
Никита часто-часто закивал головой, боясь к ней прикоснуться.
— Может, это не твое? — видя недоумение на лице гостя, проговорил вогул.
— Мое, мое, — с болью выдавил из себя Никита. Он сел рядом с сумкой и медленно расстегнул молнию. Странно, но состояние содержимого было почти в идеальном состоянии, словно все вещи в нее только что положили. Никита стал рыться, доставая то одну вещь, то другую, вспоминая бабушку, дом, дорогу и Бабкина с Тонькой. Документы и деньги лежали нетронутыми.
— Это тебе, — Никита протянул Амельке бутылку “Столичной”, которая была надежно завернута в толстенный свитер, — вишь, не разбилась, мерзавка.
Вогул взял бутылку, и глаза его сверкнули...
— И это тебе, — Никита протянул плитку шоколада, купленную еще в свердловском аэропорту. — И вообще, все это тебе, кроме документов и карт, — добавил облегченно Никита, вспомнив, кто его спас и выходил. Он положил пачки денег на черный, засаленный и изрезанный стол.
