Памела Джонсон - Особый дар
— Сам не знаю, удастся ли мне когда-нибудь стать победителем в этой игре. — Это было совсем не похоже на Эйдриана — говорить о своем призвании столь непочтительно, но именно так он выразился. — Нет у меня ни сноровки, ни терпения, вот и живу на износ. Но хватит обо мне, ладно? Расскажи о своей новой работе. Судя по всему, ты процветаешь.
Они поговорили еще немного, потом Тоби сказал:
— На нашей улице, в сотне ярдов отсюда, есть приличная закусочная. Но, если ты очень измочален, могу приготовить прямо здесь сандвичи. Есть ветчина, ливерная колбаса, открою банку сардин.
— А для тебя это не чересчур хлопотно? Так бы и сидел не шевелясь — во всяком случае, пока что.
Вовсе это не хлопотно, ответил Тоби. Он понял: Эйдриан хочет рассказать ему что-то такое, о чем в закусочной не поговоришь.
Разговор перешел на семейные дела Боба и Риты. Эйдриан считал, что это трагедия, но ее легко было избежать. Тоби объяснил, что особой трагедии для Боба в этом нет — у него интересная работа, ребенок при нем.
— Все-таки для сохранения семьи надо прилгать больше усилий, — наставительно изрек Эйдриан. Развода он не одобрял и дал понять это очень недвусмысленно.
— А может, ты все-таки молод еще высказываться так безапелляционно, — возразил Тоби.
— Мне порой кажется, я чересчур молод для всего на свете. Но должна же быть у человека определенная позиция. — Тут он накинулся на сандвичи с такой жадностью, словно у него три дня ни крошки во рту не было. — Я так считаю: взял на себя обязательство дал обещание — выполняй.
— Ну, вряд ли Боб и Рита много чего успели наобещать друг другу. Вся церемония регистрации заняла, по моим подсчетам, ровно одиннадцать минут. А может, и того меньше.
Осуждая Катбертсонов, Эйдриан явно думал о чем-то своем. И наконец заговорил о том, что его волновало.
— Я и сам дал обет, а теперь боюсь, что не сумею его выполнить.
— Ты это о чем?
— Я дал обет безбрачия, обещал посвятить служению господу все свое жалкое естество. А теперь не уверен, что смогу выстоять.
— Да я готов «ура» кричать! Ты не рассердишься?
— Кричи, что твоей душе угодно. Но самому-то мне кричать «ура» никак не хочется, ты уж не взыщи.
Тоби спросил, что за девушка у него на примете.
Ею оказалась, разумеется, дочь местного врача, о которой Эйдриан как-то упомянул в письме. Имя ее Рут. Он не знает, что делал бы без нее последние месяцы. Она берет на себя всю работу, какую только в силах выполнить. Бегает по его поручениям. Навещает выздоравливающих прихожан: они знают, что она работала сиделкой, и радуются ее приходу. Словом, она для него «опора и поддержка» — Эйдриан не считал зазорным употреблять избитые выражения.
— Если я все брошу и женюсь-ка ней, жизнь у меня наладится. Особенно бедствовать нам не придется, у меня теперь есть немного денег. А я с каждым днем все больше к ней привязываюсь.
— Ну уж тогда-то другие бабы от тебя отстанут.
— Может быть. Но ты не знаешь, каково это — посвятить себя делу, а потом убедиться, что оно тебе не по плечу.
— Думаю, милосердный бог вполне понял бы тебя, если б знал, что тебе приходится сносить.
— Ну, не знаю. У меня навсегда останется такое чувство, что я его предал.
— Но это же вообще был кретинизм — принимать подобное решение в такие молодые годы.
— Что Рита и твердила мне ad nauseam[44]. — Эйдриан чуть заметно оживился. — Кстати, теперь я понимаю, почему она перестала мне писать. Бедняжка, у меня к ней не было ни малейшего сочувствия. Как только дело доходило до Риты, все мое сострадание разом улетучивалось, впрочем, оно и вообще улетучивается слишком легко.
Эйдриан посидел еще совсем немного и ушел, а потом очень долго не появлялся и не давал о себе знать. Кое-что, решил Тоби, Эйдриан все-таки от него скрыл: он явно влюблен в эту девушку, хоть и ограничился сухой информацией о том, что ее помощь ему полезна. Тоби мог даже понять переживания Эйдриана — умом, но не сердцем. И с чувством некоторой вины подумал, что с Эйдрианом обычно расстается легче, чем с другими друзьями. Эйдриан — хороший, целеустремленный, добрый, но умом не блещет, тут ему до него, Тоби, далеко. Сам же он не то чтобы очень хороший человек, но и не такой уж плохой. Всегда готов выслушать друзей (и они это в нем ценят), и порою, вероятно, ему удавалось хоть как-то их утешить. Слушать легко, но это особый дар, и дан он не каждому. О себе он никогда не распространялся, секреты свои хранил до последней возможности, впрочем, теперь (главным образом из-за успехов матери) почти все они вышли наружу, и друзьям, пожалуй, стало легче ему исповедоваться. Выходит, он хоть на что-то пригоден.
А что до Эйдриана — надо надеяться, со временем в «Таймс» появится сообщение о его свадьбе.
Хоть Тоби и собирался сделать Клэр предложение не позднее, чем через две недели, он все тянул и тянул. Перчик уехал в Германию, они с Клэр отлично проводили время, и ему не хотелось никаких перемен, даже самых приятных. Он купил серебряное кольцо с большим камнем — зеленоватой бирюзой — и сунул в ящик: пусть полежит до поры, до времени. Вещица очень красивая и в то же время скромная — наверно, Клэр будет довольна.
Тем временем в Нью-Йорке прошла выставка работ миссис Робертс. Сперва она оставалась почти незамеченной — самые беглые упоминания в печати, ничтожное число посетителей. Но потом вдруг объявилась богатая старуха из Вермонта, она страстно увлеклась картинами безвестной художницы и семь из них купила. При таком известии даже миссис Робертс проявила некоторые признаки оживления. В ожидании этих денег она купила Тоби красивый портфель. Ходить с ним в банк было ужасно неловко, особенно потому, что он редко носил домой с работы какие-нибудь бумаги.
— Ведь он тебе нравится, сынок, правда? — спросила его мать с некоторой опаской. — С ним ты заправский бизнесмен.
По-видимому, она уже простила его, хотя бы отчасти.
— Теперь тебе только котелка не хватает, — пошутил мистер Робертс, — котелка и зонта.
— Да, зонт тебе нужен, — сказала мать без тени улыбки, — не то промокнешь как-нибудь до нитки.
— Мама, у меня зонтика в жизни не было, и заводить его я не собираюсь.
— Ох, и упрям же ты!
— Ну, не так уж. Просто от старых привычек нелегко отделаться.
И все-таки это было не совсем точно — укрываться под зонтиком ему доводилось, хоть и очень давно. Правда, школьником он любил бегать под дождем, чтобы капли просачивались сквозь волосы и стекали вдоль шеи. Но во времена более отдаленные, когда ему было лет пять или шесть, их семья жила за городом, в домишке с садом у самого Эппинг-фореста. Небольшой такой садик, порядком запущенный — у миссис Робертс никогда не было страсти к садоводству, — но ребенку он казался просторным. В конце лета там цвела золотая розга, и золотые паучки беспечно ткали паутину между ее метелками, а еще были там островки мохнатых маргариток, розовых и пурпурных.
Тоби вообще любил гулять по саду, а особенно в дождливые дни, под большим, тяжелым отцовским зонтиком. Любил разглядывать паутину, на которой бриллиантами сверкали капли росы. В отличие от большинства взрослых он сохранил в памяти и дождливые дни своего детства — а все из-за зонтика.
Чем занимался в то время мистер Робертс, что побудило его переехать в город, обзавестись киоском, купить дом?
Этого Тоби так и не сказали, а он так и не спросил.
Ему вдруг пришло в голову, что, хотя он и любит своих родителей, его, как ни странно, никогда не интересовало их прошлое. Он до сих пор не задавал им вопросов, и вряд ли станет задавать сейчас. Не исключено, что в будущем он отдалится от них еще больше. Что ж, поживем — увидим. Но любить он их будет не меньше прежнего. Даже если они сделают что-то такое, что могло бы эту его привязанность подорвать.
Они сами отошли от него, как, впрочем, и он от них, решил Тоби, и мысль эта принесла ему облегчение: совесть его чиста. У матери теперь своя жизнь, а отец будет вести такую жизнь, которая отвечала бы склонностям матери. Должно быть, сыновья и родители неизбежно отдаляются друг от друга, но порой его охватывала тоска по осеннему саду, где он был так счастлив один, под дождем, и все же радовался, когда из дома выходила мать и, раскрыв над ним большой зонт, брала его за руку. В который раз он сказал себе, что жизнь — не пологий пандус, а лестница, которая с годами будет становиться все круче. Рывок, еще рывок…
Какое бы будущее ни планировала Клэр для них обоих, мать наотрез откажется его с ними разделить. Если к ней придет настоящая слава — а пока мать лишь чуть-чуть вкусила ее, — она все равно не переменится. Подобно Антею, она черпает силу в соприкосновении с землей, родной почвой и будет сопротивляться всякой попытке ее от этой почвы оторвать. Они по-своему счастливые люди — его мать и Боб Катбертсон, во всяком случае в какой-то мере. Ну и что ж, разве много встречалось ему людей, счастливых хотя бы в какой-то мере? Если бы он когда-нибудь позволял себе роскошь поддаваться настроениям, у него бывали бы периоды подавленности и тоски; в глубине души он сознавал, что это так, чуял в том опасность и решил твердо: вырваться из глубины на поверхность он им никогда не позволит.
