Горький вкус любви - Аддония Сулейман

— Нам обоим причиняли боль, пусть и по-разному. Давай же поможем друг другу выбраться отсюда. Когда мы окажемся в безопасном месте, у нас будет целая жизнь, чтобы залечить раны. Фьора, ты ведь сама видишь, что мы не можем продолжать так жить. Вспомни, как мы дрожим каждый раз при виде полицейского джипа. Нам нужно принимать решение, и как можно скорее. А иначе это решение примет за нас Басиль.

Некоторое время Фьора не говорила ни слова. Я не знал, чем было вызвано ее молчание: то ли она не любит меня настолько, чтобы решиться на совместный побег из страны и претворить наши мечты в жизнь, то ли считает меня авантюристом, то ли просто не готова к такому серьезному шагу. Но я в любом случае не собирался отступать. Слишком сильна была моя любовь к ней.

Шагая рядом с ней по улице Мекки под пальмами и фонарями, я сказал ей:

— Фьора, посмотри на нас, нам всего по двадцать лет, а мы уже практически отказались от жизни. Говорят, что вне Саудовской Аравии в двадцать лет жизнь только начинается. Говорят, в других странах можно любить открыто, можно сосредоточиться на своей жизни, а не изыскивать способы спрятаться от полиции.

Наконец Фьора заговорила:

— Насер, много раз я повторяла тебе, что хотела бы уехать отсюда, но, по-моему, это просто невозможно. Денег у меня нет. Паспорта нет. Как я уеду?

Я взял ее за руку и сказал:

— Я всё устрою.

К тому времени, когда мы подошли к гостинице «Меридиан», я изложил Фьоре свой план. Я пообещал ей, что мы сможем добраться до Европы, и пересказал то, что говорил мне Хилаль о Харуне, слуге кафила, которого вывезли в Германию.

У Фьоры сразу возникли возражения, главным из которых было ее нежелание ехать в Европу. Средоточием ее устремлений был Каир. Я предупредил ее, что даже для выезда в Египет ей нужен будет паспорт, без которого нам придется бежать тайно.

Тогда она тихо проговорила:

— Насер, я боюсь. Я не смогу бросить здесь маму.

Я сжал ее ладошку, обтянутую перчаткой, и нежно сказал:

— Не пугайся, любовь моя. Расставания всегда печальны, но ты же не одна. Я буду с тобой. Мы поможем друг другу справиться с грустью.

И я поделился с Фьорой своими детскими размышлениями. В первые годы жизни в Саудовской Аравии я часто задавался вопросом: может ли мать, любящая своих детей, отправить их в чужую страну? Постепенно я понял, что высшая обязанность родителей — сохранить жизнь своему ребенку. Я понял, что моей матерью руководила истинная любовь, когда она отдала контрабандистам всё, что имела, и отослала с ними своих детей прочь из Эритреи, а сама осталась жить под бомбежками. Она хотела, чтобы мы начали новую, мирную жизнь в другом месте, потому что боялась за нас: в любой момент нас могли убить. Как не восхищаться силой ее любви? Как не преклонить колени перед материнской жертвой? Я не сомневался, что мать Фьоры поймет и простит свою дочь, которая покидает ее в поисках лучшей доли.

Когда мы подходили к дому Фьоры, с наших абай и платков текла дождевая вода. Мы промокли насквозь.

В комнате Фьоры я обнял продрогшую девушку, прижал ее к себе. Я догадывался о том, что она чувствует сейчас. Но времени на утешение у нас нет. Сначала нужно разобраться с Басилем. Нельзя, чтобы он крутился вокруг, пока мы работаем над планом побега. Что произойдет, если он снова заявится ко мне в дом? Как я объясню ему наличие десятков запрещенных книг, вуали, женской обуви, чулок и перчаток? Однако и выбросить абайю я не мог, ведь без нее мне не увидеться с Фьорой!

13

Я прохаживался по Аль-Нузле, поджидая черный джип. Довольно скоро он выехал со стороны мечети и припарковался в нескольких кварталах от нее.

Быстрым взглядом я окинул улицу. В отдалении новый мальчик-поводырь вел слепого имама домой после вечерней молитвы. Мне было интересно: действительно ли этот мальчик предан имаму или он такой же отчаявшийся влюбленный, как и я, мечтающий найти способ связаться с девушкой из колледжа? Такое вполне возможно, думал я. Кто знает, может, Аль-Нузла полна тайных любовников?

Глубоко вздохнув, я направился к пальме перед моим бывшим домом. Погруженный в наши с Фьорой отношения, я совсем забросил дерево, перестал поливать его, и листья, когда-то пышной короной венчавшие пальму, теперь безжизненно поникли. Я провел ладонью по стволу и вспомнил, как в детстве приводил к пальме младшего брата, чтобы посидеть вместе в тени. Только здесь я мог рассказывать ему о нашей матери, потому что дядя запретил произносить ее имя в стенах дома.

Пять лет прошло с тех пор, как дядя увез Ибрагима в Эр-Рияд. Наверное, если мы случайно встретимся с братом на улице, то я уже и не узнаю его. Стал ли он мутаввой, к чему готовил его дядя? Помнит ли он меня, считает ли своим братом? Что касается дяди, то он вычеркнул меня из своей жизни — для него я был вероотступником.

Я расправил плечи, отбрасывая печальные мысли, сунул руки в карманы и оглянулся на джип. Рядом с машиной стоял Басиль. Хамид тоже вышел и направился в йеменскую лавку. Я пересек дорогу и приблизился к Басилю.

— В чем дело? Говори быстрее, — сказал он, завидев меня. — Не хватало еще, чтобы Хамид видел, как я разговариваю с нечестивцами вроде тебя.

Я — нечестивец? Мне хотелось сказать Басилю, что его лицемерие отвратительно, но при сложившихся обстоятельствах я не мог даже виду подать, что чем-то недоволен.

— Если хочешь, чтобы сегодня вечером я пришел в парк, то придется тебе кое-что сделать, — заявил я.

— И что же это?

— Ты помнишь те годы, когда еще не вступил в мутавву? Помнишь мотоциклы и симпатичных мальчиков? Тогда ты не носил бороды. Я хочу, чтобы ты побрился.

— Я не собираюсь сбривать бороду, а если ты не придешь в парк, то тебя арестуют.

С напускной самоуверенностью я подбоченился:

— Басиль, у тебя нет ничего против меня. Где твои доказательства? Я не боюсь. Мне нечего скрывать от полицейских.

— Но ты же понимаешь, что я не могу сбрить бороду. Что я скажу шефу религиозной полиции?

— Всё в твоих руках. Поступай, как знаешь.

— Ладно, ладно, — сдался Басиль. — Я сбрею бороду. Но ты смотри, приходи в парк, не опаздывай. Вечером там пусто. Мы перелезем через забор.

Подойдя к воротам парка, я встал под фонарем. На улице никого не было, только проехали две машины. Было ровно одиннадцать часов. Наконец послышался рев мотоцикла. Я обернулся на звук, взорвавший тишину, но, ослепленный ярким светом фары, ничего не увидел.

С визгом мотоцикл затормозил прямо передо мной. Я отпрянул. Фара погасла, и мы оказались в темноте, едва разбавленной жидким светом уличного фонаря. Первое, что я смог разглядеть, были ноги в открытых сандалиях. Я ожидал увидеть тоб, но над сандалиями оказался желтый спортивный костюм. Я перевел взгляд выше: футболка, безбородое лицо.

— Хорошо, что ты пришел, — произнес Басиль в качестве приветствия.

Теперь, когда его лицо не было скрыто под волосами, стали видны следы его прошлой буйной жизни, которых я раньше не замечал: кривой шрам на правой щеке, длинный порез на подбородке. Однако похотливый блеск в его глазах остался прежним.

Басиль слез с мотоцикла, подвел его к воротам парка и прислонил к железной створке, а потом повернулся ко мне. На мгновение я забыл, что этот высокий юноша, дрожащий от возбуждения, и есть тот самый грозный Басиль, агент религиозной полиции, который преследовал меня на джипе. Он взял меня за руку и потянул к парковой ограде, но в этот миг послышался звук еще одного мотоцикла.

Через час с небольшим я вернулся домой и принял душ перед тем, как забраться в постель. Сон не шел ко мне. Почти до утра я прорабатывал в уме детали нашего с Фьорой побега из страны.

На следующее утро я отправился в единственное эритрейское кафе в Джидде. Там всегда можно было узнать последние новости о войне, и туда же приходили контрабандисты, готовые оказать помощь тем, кто желал тайно покинуть Саудовскую Аравию.