Валерий Пудов - Приключения Трупа
А один плут, что бродил без пут у могил, почин предложил:
— От утраты памяти богаты станете!
И сам — воплотил.
Ходил по домам и спрашивал:
— Не видали вашего?
Отвечали за старшего:
— Он пропал без похорон. И едва ли кем обретён: скандал совсем доконал.
И тут плут поклон отдавал:
— Искал и нашёл. Гол и далёк: там, за рекой.
И махал рукой:
— Дам адресок. Похоронил, организовал уход и вот — к вам. Сил нет. И монет — тоже. Негоже! Угодил в страшную бездну. Любезный родитель, отблагодарите честно, и к вашему приезду украшу место. Дорога дальняя, печальная, не дешёвая, и преграды суровые — надо много. Но для постели итога неужели жалко? Брось! Небось, не свалка!
Смекали заботы и расходы — на самолеты и пароходы туда и сюда — вздыхали о номинале:
— Беда!
Но иногда из-под пальто кое-что давали.
А потом искали, как придурки, почём зря юркого угря.
А когда прогоняли его без монетки, нахал оттого не рыдал в жилетки, а бежал промышлять к следующему — опять изображать сведущего.
Рыскал, как зверь, и не киска, а шакал.
И из потерь собрал капитал!
И снова и снова повторял слово:
— На расхищенной памяти нищими станете!
XXXVII. НАДМОГИЛЬНЫЕ ИДИЛЛИИ
Погребение Трупа в черной земле поразило общественное мнение, как выпрямление уступа в горном селе — деревенское население.
Положение было бедственное и нетерпение — соответственное.
Без его тела общество осиротело, как без своего отчества.
Словно могила откусила у людей лучшую часть, кровно оскорбила власть, устранила судей, подменила масть и захватила в пасть научное светило.
Но так оно и было!
Скопище копщиков плыло на маяк, а угодило — впросак: рубило окно, а посадило пятно — заварило кашу, а получило вино, но слило в парашу, а дно подскочило и облило так, что без мыла — никак, но решило — пустяк, наше рыло — пятак, и кое-как отскоблило, но забыло, что — не хряк, взрыхлило буерак и упустило кормило.
А потеряв невзначай руль, полезай без прав в куль!
А каково живым без своего куска?
Зажим и тоска!
Скандал — на пик, а родня — в крик:
— За что?
От зари до зари три дня не умирал никто!
Вот урок невпроворот: срок — не настаёт!
Хоть в рупор вой, что живой, но — гадко: и плоть — нелегка, и велика без мертвяка нехватка.
И действительно, глупо и не сладко, но — поучительно.
Без Трупа вера потеряла милость, любовь лишилась парня, армия — офицера, культура — идеала, новь — старины, торговля — цены, кровля — высоты, натура — красоты, литература — фигуры, политика — конъюнктуры, власть — критика, медсанчасть — паралитика, музыка — нытика, тюрьма — узника, страсть — ума, скука — мук, наука — полёта, работа — рук, охота — гонора, анемия — донора, масса — героя, кулинария — мяса на второе, а хроника сообщений — приключений покойника.
От таких потерь стих бы и зверь.
Но человек в век бед — не домосед.
Для встряски спешит на пляски, а стар для дискотек или на вид за сорок, бежит на базар, для торговых грёз, а дОрог товар или не в рост — норовит в город дешёвых слёз: на погост.
И потому на четвертый день траура тень запрета на поминки расступилась, вера подхватила милость, мёртвый — ауру офицера и поэта, толпа освободила рынки, сменила ботинки и за стопой стопа, за тропой тропа — повалила к нему на могилу.
2.Бродили по кладбищам, как гуляющие, семьями.
Ходили днями, неделями, месяцами.
Словно поголовно скорбели, что сами не угодили в постели с подземными кельями и дворцами.
Но цели имели другие: как детей учили зарядке и грамоте, будили у людей живые остатки памяти.
Говорили шустро, будто ворошили в мясорубках крошево, о поступках и открытиях усопшего, о событиях прошлого.
Тормошили умы экивоками на беды и намёками на победы.
Выводили из кутерьмы и мороки уроки непоседы.
И с ним самим судили — рядили, как с живым.
И благодарили, будто получили ответы и мудрые советы.
Одного не находили под разговоры — для своего самочувствия главного: постоянного присутствия его как опоры всего славного.
Потому что думы свои о нем не одним языком норовили нести наушно в угрюмые слои народа: мостили пути с другим, прочным подходом — заочным. Рассудили, что для передачи точной информации и удачной, без ошибок, агитации нужны мощные по конституции глыбы и конструкции.
Предположили, что над пылью утиля важны одеяла!
А на покрытиях — числа и письма о событиях из арсенала генерала.
И набежало на кладбища немало работников — резчиков, разметчиков, сварщиков, укладчиков и плотников.
И стало сооружение надгробий пособием общения, а мертвец — собеседником и у сердец посредником.
Власть идеала упала в грязь, но не желала пропасть — и образовала связь: из той ямы общество упрямой рукой черпало покой в позе одиночества, а туда передавало послание о пользе колебания в крови, труда, познания и любви.
3.Строительство надгробных памятников веками творило историю праведников и временами служило то бессмертной лабораторией просветительства, то жертвой злобного вредительства.
Но эпохи разносило в крохи, а мастерство и без судьи хранило в наличии свои обычаи.
Оттого и герой-труп с головой попал на зуб бурной моды и в горнило архитектурной свободы.
Проекты его восхождения на пьедестал производили эффекты.
Мертвец не узнал бы своего изображения на могиле.
Над обителью покоя строители громоздили такое, что ценители строчили жалобы, а хулители говорили:
— Конец!
Или острили:
— Песец!
И намекали, смущённые, что не пристало бы:
— Не ставни оконные!
Сочинители скульптуры вздымали фигуры и заготовки в металле и камне, в штамповке и шпаклёвке, оловянные и деревянные, стеклянные и бетонные, проволочные и верёвочные, тряпочные, папоротничные и картонные.
По форме — наклонные и прямые, сидячие и лежачие, похожие и искорёженные, стоячие и ходячие, воздушные и земные, тщедушные и срамные.
По норме — уставные и неопределённые, поднадзорные и позорные, эскизные и капризные, камерные и безалаберные, найденные и краденные.
По виду — пирамиды и обелиски, огрызки и статуи, кратеры и фаллосы, анусы и ракеты, скелеты и амёбы, особы и коллективы, презервативы и банкноты, гроты и мавзолеи, аллеи и фонтаны, карманы и предметы, заветы и метели.
По цели — словно поголовно хотели жить и рожать, дружить и бежать, служить и дрожать, кружить и держать, сажать и тужить, визжать и обижать, умножать прыть и сторожить печать.
Никакие выжимки из каталогов собирателей итогов не могли бы описать лихие выдумки и изгибы ваятелей.
Неспроста обыватели повторяли, что красота — не в обилии деталей, а в теле, и что регалии модели мешали идиллии некрополя: осине в кручине, унынию тополя, подходу к могиле, народу у поворота, пароходу на причале, пролёту самолета.
4.Щедрость расходов на материалы погостов возбуждала резвость у антиподов перехлёстов.
Неистовые экономисты считали тонны мрамора и траурной позолоты аномалией незаконной и бравурной работы и предлагали следы расточительства перевести на строительство зеленой среды, жилья и пути-переправы на края державы.
Столь красивые призывы порождали боль за голь у ворья, и строптивые разбойники освобождали покойников от излишков пышного и тленного старья, а также от драгоценного сырья в материале и поклажи на пьедестале.
Под огнём критики архонтов и нытиков творцы учиняли разлом и прибегали к капитальной переделке и мелкому ремонту мемориальных хором.
Однако неосторожно сокрушали образцы скульптуры, разбивали фигуры и плиты из гранита, корёжили раку и тревожили сердитого забияку, навсегда положенного туда.
Для охраны искусства выставляли на дежурство взводы и полки, но смутьяны нанимали автокраны, поднимали шедевры под небосводы, опускали под потолки, продавали и набивали карманы. Или проникали в уголки погостов ползком и просто трепали нервы сторожей: затевали погром без платежей.
Не уменьшались ни на малость и расходы на сооружения: население держалось свободы поминовения и призывы к экономии объяснялись как стыдливая дихотомия и зависть.
Образовалась и горькая поговорка:
— Хочу — плачу врачу, а хочу — приверчу богатую статую!
И так, несмотря на шквал протестов, на место Трупа, как заря на окрестный мрак, вставал интересным крупом множественный художественный мертвяк.
5.Оправдание искусства заранее находили в адресе чувства и надписях на могиле.
Скрижали у изголовий надгробий составляли трояко.
Во-первых, играли на нервах и любовно взывали к дорогому забияке, словно к живому — в надежде, что тот прочтёт прежде, чем совсем сгниёт.
