Роман Парисов - Стулик
Так и сделали. Шесть фунтов – два билета. Нашу пару персонал уже хорошо выучил, но не смогли и рта открыть при виде моей девчонки – в панамке и без грудок она была невиннее вон того карапуза в памперсах. (Да поймите вы, два фунта, недоплаченные мною за второй взрослый билет – никакая не проблема, два фунта – это наш прикол, залог той чудесной непостоянной, ровно на которую может вдруг измениться Светино естество – до наоборот!)
Тёмное песчаное пространство рядом с баром очерчено скамейками, высвечено факелами, туземный бит из динамиков, виночерпий в кокосовых листьях – всё серьёзно. Пиво, кислое вино из бочки – сколько влезет. (Так вот за что билеты.) Детвора резвится в предвкушении, родители прильнули к камерам… Что-то будет сейчас. Светик с кока-колой плюхнулась мне на коленку:
– Тебе нравится вон та аниматорша?
Ну, баба как баба. Лет под тридцать. Ноги тяжёлые, в жёлтых шортах. Они все здесь такие ходят – помесь цыплят с утятами. (Глаза вот у неё непростые, как будто понимают всё.) Я сижу, вино потягиваю. А что случилось-то?
– Это Таня. Мы уже познакомились, она из… Сербии – это где такое? – ну не важно, короче, если она у тебя спросит, ты говори ей, что мне тринадцать, ладно?
– …?
– Ну та-ак. Она на меня сразу обратила внимание, ущипнула в шутку…
– Так она в тебя влюбилась!
– Н-ну… может быть. А она такая: ты с кем пришла? – я: уиз май бойфренд. Так у неё глаза на лоб полезли: уот френд?!
– Ну ясно. А тринадцать-то почему?..
– Ladies and gentlemen! Dear children! Наш удивительный вечерний праздник, наш фантастический конкурс разрешите считать открытым! – прогремела Таня в микрофон на английском, вполне правильном и достаточном.
…а тринадцать – да потому, что хочется усугубить ситуацию, поиграть в совсем Лолиту. Тоже своего рода эпатаж – ну оба мы хороши, короче.
Сначала была объявлена какая-то малопонятная эстафета, и люди носились с факелами, как на пожаре, и Светино разгорячённое личико металось, как-то даже не по-детски, всерьёз радея за свою команду, а мне приятно было на неё смотреть, и я немножко поразился, потягивая своё винцо и поняв вдруг, что странное любование это поднималось очень издалека – из самого детства моего, в котором я старался избегать коллективных игр, требовавших от меня какого-то непонятного командного духа…
Наши, конечно, победили – развесистый салют озарил пляж – и быстро, следуя опять же Таниной команде, разбились как-то по парам. На сей раз предстояло пропрыгать с партнёром в одном мешке чёрт знает зачем и куда… Да, потешно смотрелась Света в непривычной и довольно интимной связке с незнакомой сухой и весёлой тёткой… Но и тут, собравшись и как-то поняв друг друга, они пришли вторыми!..
Светик наскоро курит, запивает колой… я вытираю с неё пот. Обдуваю и подбадриваю, как тренер на ринге.
Потому что следующий эпизод решает всё, он важен абсолютно. Личное первенство в командном зачёте. Не всякий сможет пройти изогнувшись со стаканом на лбу под опускаемой всё ниже планкой. Взрослые один за другим под смех и улюлюканье вылетают, вот и Светик пятится вперёд коленками, как краб… Коленки не выдерживают, подворачиваются, она падает, чуть не плачет… Победитель – рыжий мальчуган в веснушках.
– Ромик, канат поможешь нам перетянуть?! – кричит она мне, в полной уверенности. (Вроде моё же, силовое.)
Как бы не так. Бегу я этих коллективных сумасшествий, хоть убей.
Она подходит, вглядывается в меня, будто первый раз видит…
– Ты… ты – скучный, банальный чел!
Что?.. Кто – я?! Скучный? Банальный?! (Где-то я это уже слышал.) Я поднимаю гору торса, я скромно приближаюсь к её команде, поигрывая грудью… О-о-о! – предвосхищение близкой победы вырывается из рядов. Я становлюсь вперёд, самым первым, чтоб было видно, кто вообще здесь главный.
Перетягивание каната – дело тонкое и непредсказуемое. Уже лёжа лицом в песке под навалившимся сверху кем-то, начинаешь понимать, что, очевидно, командный дух – это как хорошо скоординированная мышца: не толщина волокон, но их единовременное включение определяет силу тяги… Но не живём мы начерно, нет.
Ну всё. Я, похоже, совсем разжалован?..
Да ладно, пока не особенно. (Чуть разочарован во мне Светик, но внутри-то, надеюсь, понимает, что один бы я их всех перетянул.) Праздник окончен, но прожектора ещё горят, и ребятня всё соревнуется меж собой: кто ловчей сядет на шпагат, перевернётся колесом, встанет на голову и т. п. Таня сворачивает аппаратуру неподалёку, улыбается. Света краем глаза следит за тем рыжим пацаном и, используя Таню в качестве зрителя, повторяет передо мною вроде его фокусы, только красивее и лучше. (Нет, на самом деле, красиво – художественная гимнастика неокончательно ещё покинула члены.) И неймётся же ей хоть как оспорить первенство! Я вдруг пожалел, что не могу предъявить ей ничего подобного. Эх, Светик, тебе бы Альку твою сюда, вы бы с ней… – Ой, мы бы с ней…
Я и Таня – не единственные наблюдатели наших воздушных экзерсисов. Примостилась на скамейке напротив компания молоденьких студентов с пивом – скалозубят. Те, что утром на пляже всё хотели «скинуть мелкую с матраса». Ещё бы за косички подёргали.
– She is… you know, very smart and quick, and besides, the most beautiful Russian girl, – говорит всезнающе Таня, когда мы уходим – отмываться, и Светик от переполненности чуть не виснет на ней на прощанье. – Take care of her, big guy. [17]
Да, Таня, ай ноу. Как могу – берегу, думаю я, рассекая пронизанный цикадами ночной воздух по направлению к прибою. Светик намывается там под своим душем, а я вот взорву внезапно чёрную живую гладь, дразня ленивое и жуткое, таящееся в тёмных водах. Распластаюсь подальше, застыв меж двух живых стихий, меж небосводом и океаном мировым, меж звёздами и первоосновой, меж вечностью и вечностью. Господи, что я, что мы перед тобою?.. Что всё это – пред тобой!! Они давят, давят непостижимыми и неподъёмными своими сущностями друг на друга, а я такой вдруг лёгкий, что полежи ещё минут десять – и можно забыться, раствориться, улететь и не вернуться. И ни о чём не пожалеть.
А рядом, в ста метрах – совсем другая жизнь, жизнь насекомых. (О, почему так быстро куда-то уходит катарсис и возвращаются твои обычные микроскопические думки, тревоги, сомненьица?) Вон на скамейке засиделись молодые муравьи с пивом… Я вам дам щас мелкую. Мокрый, большой, в полосатых плавках шагаю я на них – через кустарник, напролом, сквозь бар. Что смотрят они на меня, что думают там себе?!
Неожиданность ожидает меня в номере. Голый бэмби на шпильках, загадочно прогнувшийся в проёме балкона. Ну ничего себе. (У неё настроение, почему бы это не сделать сюрприз.) С ходу, молча принимаю я игру, кладу ей руки на перила: пусть откроется новая грань этой великой и тёмной силы – быть подсмотренными…
(Сегодня у нас вообще на редкость удачный, длинный день.)
После столь необычного секса, после потов и душей мы умиротворённые и шёлковые. Я лежу с ней на постели, я глажу ей головку и читаю вслух «Кубок огня». (Давно хотела Светик приобщить меня к культуре.) Я стараюсь, читаю литературно-художественно, диктор как-никак. Светик комментирует по ходу мудрёные имена, объясняет, кто есть кто, чтоб я тоже знал её друзей. Но я и не вникаю в непростые отношения между обитателями Хогвартса. Сонным чутьём филолога я всё пытаюсь понять, как нудноватое бытописание каких-то хоббитов с довольно плоским сказочным развитием реальности может вдохновить такую истерию. Ей-богу, Светик, «Мастера и Маргариту» бы почитала. – А… у нас только в одиннадцатом по программе…
Минут через десять она уже посапывала у меня под мышкой. Тогда я выключил свет, но долго, долго не мог заснуть…
Калейдоскопом проносятся ослики, лошадки, попугаи, ласточки, мостики, шпагаты, канаты, вот пролетели два фунта – а я всё не могу заснуть!..
Всё пытаюсь ответить себе, ну почему же, почему меня так удручает Гарри Поттер.
20
…и так вот, постепенно и незаметно, вызревает конец. Конец – он вовсе и не должен быть чем-то, однозначно являющим завершение, и не обязательно это последняя, видимая на горизонте и потихоньку близящаяся точка в некой веренице, и уж не чёрный дядя с топором под мышкой. Конец – это равнодушное и бесстрастное то, что непреложно родится внутри всего и каждого, вместе с ним, спит в нём до поры калачиком, а проснувшись, раковою клеткой улыбнётся – мудро и незримо – из розового жизнестойкого тела. Он, конец, знает свой верный час. Ибо только в нём, в этой смерти начала – гарантия новых начал, залог постоянного движения, обновления Жизни. (Это говорю не я – я не знаю, откуда это. Мне жалко всё до слёз, но так было, есть и будет, и аминь.)
В глазах у Светы – завязь конца. Я, правда, этого ещё не знаю. Я удивляюсь, какой непроницаемой завесой сверкнули вдруг её глаза, собрав все блики низкого уже солнца, и это мгновение во мне остановилось…
