Кэрол Дринкуотер - Оливковая ферма
— Расскажи мне, что может случиться в худшем случае, — еле слышно прошу я.
Эта просьба неожиданно выводит Мишеля из себя.
— Почему ты вечно думаешь о худшем случае? — резко спрашивает он.
— Не сердись, пожалуйста. — Я тяну к нему руку, но, не обращая на нее внимания, он встает и идет к буфету за штопором.
Пока Мишель выдвигает и задвигает ящики, я мысленно подсчитываю, скольким членам съемочной группы из разных стран мы уже начали выплачивать зарплату. Если англичане не переведут на нее деньги, что же мы будем делать?
— Бюджет на подготовительный период, наверное, уже закончился и… — У меня вдруг пересыхает во рту, и я не заканчиваю предложения.
Мишель бросает на меня мрачный взгляд и открывает бутылку.
— Французы перевели несколько сотен тысяч авансом, — говорит он, наполняя бокалы.
— Так, значит, никакой проблемы пока нет? — умоляюще спрашиваю я.
— Нет. Наверное, нет. Зря я тебе об этом рассказал.
Ночью с открытыми глазами я лежу рядом со спящим Мишелем. Я вообще нередко страдаю бессонницей, а уж после разговора за ужином мне есть о чем подумать и побеспокоиться.
Утром мы расстаемся на несколько недель. Я обещаю позвонить из Варшавы, он обещает держать меня в курсе. Прощание получается нервным и скомканным, и мне очень не хочется уезжать.
— Все будет хорошо, — успокаивает меня Мишель.
Я киваю и отправляюсь в аэропорт, а он остается дежурить у телефона.
* * *Польша поражает меня. В Варшаве настроение обновления и перемен удивительным образом смешалось с духом давно утраченного, а теперь возрождающегося рыцарства, и этот пьянящий коктейль моментально ударяет в голову. На улицах буйствуют яркие краски, словно вырвавшись из плена после долгой коммунистической серости. Груз прошлого, еще не успевшего стать историей, одновременно и притягивает и отвращает меня. Кварталы новых уродливых домов давят и вызывают желание бежать и спасаться. Зато в старом городе, практически выстроенном заново после войны, я подолгу засиживаюсь в уютных кафе, слушаю аккордеон и мелодичную болтовню официанток, хорошеньких, улыбчивых и по-девичьи кокетливых, независимо от возраста. Я понимаю, что мне будет бесконечно интересно снимать здесь фильм и работать с этими людьми, которые смотрят на мир совсем другими глазами и которые, в отличие от меня, познали тяжесть духовной и творческой несвободы. Я постараюсь отразить все это в своем сценарии. В нем рассказывается о девочке, вновь обретающей себя после тяжелого развода родителей. И Польша тоже вновь обретает себя после долгих лет власти коммунистов.
Работа у нас ладится. Между нами и польскими коллегами царит полное взаимопонимание, но, к сожалению, все занимает очень много времени, потому что каждое слово приходится переводить. Переводчица, предоставленная польским телевидением, милая Гражина с пухлым, сияющим личиком, ярко-синими веками и толстым слоем туши на ресницах, к сожалению, не слишком профессиональна и довольно ленива. Она с трудом привыкает к западной манере работать и откровенно жалеет о тех временах, когда в половине пятого могла спокойно уходить домой. Кроме того, она очень романтична и с придыханием рассказывает нам о том, как они с мужем голодают и живы одной любовью. Но при этом всякий раз, когда она видит валюту или украшения, ее накрашенные глаза загораются сорочьим блеском и она подбирается поближе, надеясь на подарок. Как и всё в этой удивительной стране, Гражина полна парадоксов.
Как-то вечером после одиннадцати часов езды по проселочным дорогам в машине без амортизатора я, едва волоча ноги, возвращаюсь в отель. Дежурная передает мне записку, оставленную еще утром: Мишель просит срочно с ним связаться. С трудом дозвонившись — международная связь тут работает из рук вон плохо, — я слышу его голос и сразу же понимаю, что меня ждут плохие новости.
— Англичане отказались от участия, — сообщает он, и я даже не удивляюсь.
— Почему? — только и удается выдавить мне.
— У них там какие-то перестройки на канале. И, кажется, Гарольда собираются отправить на пенсию.
— Бедный Гарольд, — вздыхаю я, еще не до конца понимая, чем все это нам грозит.
Мишель уже давно привык к подобным кризисам в кинопроизводстве. Актеров, если только они не вложили в фильм собственные деньги, они обычно не касаются. Тем более пугает меня этот новый поворот событий.
— И что теперь? — спрашиваю я, немного справившись с шоком.
Мишель долго молчит, и я слышу только потрескивание в трубке.
— Я сегодня совещался с немцами и французами, — говорит он наконец, — и они согласны ускорить перевод своей доли. Нас это, конечно, не спасет, но хотя бы пока мы можем продолжать работу и платить людям. Завтра я прилетаю в Варшаву и буду разговаривать с Агнессой.
Агнесса возглавляет драматическую редакцию на государственном телевидении. Вот, кстати, еще один польский сюрприз — женщины занимают здесь очень серьезные должности. Я рада, что завтра прилетает Мишель, хотя меня и огорчает причина, заставляющая его это делать. Мы прощаемся, и у него такой усталый голос, словно ему тысяча лет. Ночью я опять почти не сплю.
* * *Вечером я встречаюсь с Мишелем и исполнительным продюсером в баре отеля, и они сообщают мне, что переговоры с польской стороной прошли довольно удачно. Полякам нравится наш проект, и они готовы удвоить свою долю в его финансировании. Я по наивности радуюсь и уже считаю, что все наши проблемы решены, но Мишель мягко объясняет мне, что, поскольку Польша не очень богатое государство и ее валюта не конвертируется, свою долю они предлагают выплатить, так сказать, «натурой». Я ничего не понимаю.
— Это означает, что поляки готовы предоставить нам благоприятные условия здесь, в Польше: отели, аппаратуру, технический персонал, еду…
Я по-прежнему не совсем понимаю, чем все это может обернуться для нас, но, судя по лицам мужчин, перспективы не слишком радужные.
— Такие вещи нас, актрис, обычно не касаются. Мы зубрим роль, переодеваемся в костюм, и нас везут на съемки, только и всего, — смеюсь я в надежде немного развеселить их, но никто даже не улыбается. — Ну растолкуйте же мне! — требую я.
— Теперь нам придется снимать в Польше больше серий, чем мы сначала планировали, — объясняет исполнительный продюсер. — А это значит, что нам, а вернее, тебе придется переписать часть сценария.
— Переписать?
— Ну да. Раньше действие начиналось в Лондоне, теперь должно начинаться в Париже. Раньше в Польше мы планировали снять только две серии, теперь придется снимать четыре.
— Но это же невозможно!
— Иначе ничего не получится.
— Я постараюсь, — бормочу я, совершенно не представляя, как буду выполнять обещание.
Вечером в номере Мишель признается мне, что нам все-таки не хватает почти полумиллиона фунтов. Завтра утренним рейсом он вернется в Париж и будет искать там дополнительные источники финансирования.
— Может, проще вообще все отменить? — в отчаянии спрашиваю я.
Нет. Мы уже слишком глубоко завязли, и за разорванные контракты придется платить такие штрафы, что дешевле будет продолжать.
Он уезжает, а я остаюсь и, перед тем как взяться за работу, еду на студию, где встречаюсь с Агнессой и редактором. От них я узнаю, что должна включить в сценарий несколько эпизодов, связанных с историей Польши. Я даже не решаюсь спросить, какое отношение история Польши имеет к истории английской девочки, разыскивающей своего отца. Я помню только, что до начала съемок осталось десять дней, и за это время мне надо полностью переписать пять серий, что практически невозможно, потому что тринадцать серий отняли у меня почти целый год.
В мой номер приносят все, что требуется для работы. Мне регулярно доставляют еду и литры крепкого черного кофе. Три человека вносят в комнату доисторический, огромных размеров принтер, который в Париже занял бы достойное место в антикварном магазине, и пачки бумаги для распечатки сценария. Вставая из-за стола, чтобы немного размяться, я каждый раз спотыкаюсь либо о принтер, либо о переплетение проводов на полу.
Двое суток я работаю без сна и чувствую себя виноватой, если делаю перерыв, чтобы почистить зубы. К утру третьего дня переписаны две главы, а я буквально валюсь с ног от усталости. Мне совершенно необходимы хоть какие-нибудь положительные эмоции, а потому я звоню Хашиа и, едва услышав в трубке его веселый голос, сразу же чувствую прилив бодрости.
— Как у вас дела? — вопит он.
Хашиа до сих пор считает, что при междугородних телефонных разговорах надо кричать погромче.
— Отлично, — вру я. — Как там Безимени?
Он уверяет, что на ферме все в порядке, и на душе у меня становится легче. Безимени охотно усыновила четырехмесячного щенка золотого ретривера, которого мы купили специально для нее. Я закрываю глаза и представляю себе, как они вдвоем носятся по залитым солнцем террасам. От одной только этой картинки у меня прибывает сил. Какое счастье, что у нас есть «Аппассионата» и что там все хорошо.
