Запретная тетрадь - Сеспедес Альба де

16 мая

У меня не всегда получается замаскировать то раздражение, которое вызывает присутствие Марины. Теперь она приходит каждый вечер; я уже взяла привычку накрывать на пятерых. Потом Мирелла уходит, у нас же с Микеле больше не остается ни минутки покоя. Я беру свою работу и оставляю Марину и Риккардо, чтобы они могли поговорить. Беседа не блещет остроумием, Марине не хватает культуры и наблюдательности: поднимая глаза от спиц, я обнаруживаю, что она смотрит на меня, вероятно задаваясь вопросом, почему Риккардо так мной восхищается. Вчера только он обнимал меня со словами: «Ты невероятная женщина, мама»; он постоянно обращается ко мне за советами, просит меня о множестве мелких одолжений, словно пытается дать мне возможность показать, насколько я хороша во всем. Мне кажется, что его поведение заставляет Марину ревновать. Если это так, значит, она малодушна, иначе должна была бы понимать, что никакое чувство, как бы глубоко оно ни было, не может заменить материнское.

Микеле сегодня вечером взял кресло и радиоприемник и унес их в комнату. Еще он забрал туда несколько книг, газеты, торшер из столовой; затем, удовлетворенно вздохнув, сказал: «Здесь мне будет отлично». Я мысленно прошлась по дому и увидела, что у меня не осталось уголка для самой себя, кроме кухни. Тогда я раздраженно спросила: «А как же я, Микеле?» Он уже сел, хотел было начать наслаждаться своим спокойным вечером. Он посмотрел на меня удивленными ласковыми глазами и сказал, что редко видит, как я сижу. Вместо того чтобы рассудить, что у меня никогда нет на это времени, он, наверное, считает, что мне не хочется. Он тут же встал, предлагая мне кресло. Я ни за что не дерзнула бы отнять у него это место, и, конечно, он сам, несмотря на свою любезность и исключительную учтивость, подумал бы, что это произвол. Садясь обратно в кресло, он сказал, что скоро мы привыкнем к Марине, что она хорошая девушка и нравится ему. Это правда. Она ему нравится, потому что красивая. Он тоже, как и Риккардо, улыбается, видя ее, потому что она обладает той животной кротостью, которую мужчины принимают за нежность. Даже то, что случилось между ней и Риккардо, не заставило Микеле держать ухо востро: он полагает, что речь шла о свидетельстве женской любовной покорности, которая ему и самому льстит, ведь он мужчина. Но я-то знаю, насколько иного мнения он, к примеру, о такой женщине, как Клара, хотя не говорит о ней и не жалуется, что она так и не позвонила. Я села рядом с ним со словами: «Послушай, Микеле, если ты будешь проводить вечера, закрывшись в комнате, я останусь совсем одна, а я так больше не могу». Я хотела бы сказать ему, что теперь понимаю его письма из Африки и то опасное одиночество, в котором он оказался по возвращении, когда я занималась исключительно детьми. Я чувствовала, что ради семьи мы разрушили себя и что теперь семья должна бы прийти нам на помощь. Но я не отваживалась заговорить с ним об этих моих чувствах, я и сама думаю о них лишь тогда, когда открываю тетрадь. Микеле ласково погладил меня по плечу, сказав, что через несколько месяцев я уже не буду одна, у меня будет ребенок.

Мы говорили об этом вечером, за столом. Микеле жаловался на пасту, говорил, что она безвкусная. Я вернулась домой поздно, потому что у меня была долгая беседа с Гвидо, который настаивает, чтобы я все равно поехала, на несколько дней, перед свадьбой Риккардо. Я вымоталась, и мне казалось, что эта усталость вызвана тем, что с тех пор, как Марина ужинает с нами, мне приходится чуть больше хлопотать по хозяйству. Я сказала, что с меня хватит горбатиться для всех, я уже не девочка, мне полагается право на отдых. Мирелла согласилась, что я права, и спросила Марину, как та намерена работать, когда выйдет замуж. Риккардо сразу же перебил ее, заметив, что через несколько месяцев Марине придется заниматься ребенком. Повисло молчание. Мирелла смотрела на меня, внимательно, серьезно; потом сказала: «Мама могла бы сидеть дома с ребенком».

Мне хотелось возмутиться, но казалось, что не стоит. Я думала, что если уйду с работы, то больше не смогу видеться с Гвидо, что дети по ночам плачут, так что у меня даже не останется времени или спокойствия, которое нужно, чтобы вести дневник. Но это мои секреты, я не могла противопоставить их необходимости заниматься малышом. Риккардо обрадовался: отличное решение, так они с Мариной смогут уехать в Аргентину одни, обустроиться, акклиматизироваться, а потом вернуться и забрать ребенка, через какое-то время, ведь со мной он будет в надежных руках. «Понадежнее, чем в твоих», – сказал он в шутку Марине. Та радостно улыбалась. Тогда он добавил, что тем временем Марина могла бы занять мое место в конторе. «Думаешь, это так просто? – с иронией спросила я. – Что Марина умеет? Послушаем-ка: стенография, машинопись, бухучет, грамотный французский?» Марина качала головой, а я продолжала, сдерживая ярость: «Вы ничего не поняли обо всех тех сложностях, которые мне пришлось преодолеть за эти годы. Вы не осознаете, что творите. В пансионе моими учителями были монашки, мы учились почти шутки ради, как в тех роскошных учебных заведениях, где все ученицы богаты и им не нужно готовиться к труду. Я играла на фортепиано, писала акварелью. Все напрасно, как говорит Мирелла». Мирелла молчала, глядя на меня. «Мне всему пришлось научиться самой. Я вела хозяйство и работала, как ваш отец, чтобы вы могли пойти в старшую школу, в университет, чтобы были одеты и обуты. Не так-то легко занять мое место». Риккардо подошел обнять меня, Мирелла тоже придвинулась, с серьезным видом, словно на нее давил какой-то исходивший изнутри укор. Они говорили, что теперь-то хватит, я должна оставить контору, они уже взрослые. «Марина тоже будет работать, так или иначе», – жестко сказал Риккардо. Они обещали, что мы наймем приходящую домработницу, поручим ей весь тяжелый труд, кухню, а я буду заниматься ребенком, водить его гулять в скверы, на солнце. «Довольно конторы, – твердил Риккардо, – хватит ложиться поздно ночью, потому что нужно штопать или гладить».

Марина уставилась на меня своими совиными глазами. Может, размышления, как трудно быть женщиной, женой, матерью семьи, ошеломили ее. Но мне казалось, что, глядя на меня, она ищет уязвимую точку, в которую меня можно ранить. Я тут же подумала об этой тетради, решив перепрятать ее в надежное место завтра же утром, закрыть в сейфе Гвидо. Но мне страшно нести ее с собой на улицу, я думаю, а вдруг меня задавит автомобиль; представляю свое неподвижное тело под серым покрывалом и вижу, как Марина наклоняется и подбирает лежащую на асфальте сумочку, открывает ее, вытаскивает тетрадь. Я не могу выносить ее на улицу, это неосмотрительно. С другой стороны, в скором времени Марина будет часто оставаться одна в этом доме, потому что станет женой Риккардо, моей невесткой, синьорой Коссати; она сможет совать свой нос в ящики, сундуки, рыться повсюду. Найдет тетрадь, покажет ее Риккардо, чтобы продемонстрировать ему, что я делаю, когда не сплю по ночам, и почему невозможно, чтобы она заняла мое место при этом директоре, в конторе. Может, она уже начал поиски. Но она ничего не найдет, я умнее ее: она не сможет разрушить мой образ в голове у Риккардо. Когда я умру, он вспомнит, что я сразу великодушно приняла Марину в дом, защищала ее, кормила, хотя она пришла ко мне бедной, недовольной своей мрачной и беспутной семьей, без приданого, без белья и на втором месяце беременности. Но она словно не принимает все это в расчет: она не сдавлена стыдом, не боится, что я могу подозревать, как бы после свадьбы она не повела себя с другими как с моим сыном. Сегодня вечером, когда они уходили, Риккардо подтолкнул ее обнять меня и подсказывал: «Скажи маме, что мы решили». Она отнекивалась, мотала головой, мол, нет, нет; тогда Риккардо объявил мне: «Если будет девочка, мы назовем ее Валерия».