Запретная тетрадь - Сеспедес Альба де

12 мая

Я уже легла, но встала с кровати, чтобы пойти сделать запись. Не могу уснуть. Попробовала поговорить с Микеле, но он считает бессмысленным снова возвращаться к тому, что уже несколько дней является единственным предметом наших разговоров. В банке ему пообещали, что Риккардо возьмут в штат одним из первых, а на понедельник он назначил встречу с отцом Марины. «Теперь я сделал все, что должен был», – сказал он. А потом уснул, повернувшись ко мне спиной, недоступный: как часто бывает днем, я чувствую, что в решении вот так отстраниться он черпает ту свою силу, которой я завидую и восхищаюсь. Необходимость работать, чтобы зарабатывать деньги, читать газету, чтобы следить за политическими событиями, предоставляет ему привилегию изолировать себя, защищать себя; моя же задача, напротив, – давать себя изводить. Недаром, когда я пишу в этой тетради, чувствую, что совершаю тяжкий грех, святотатство: мне кажется, будто я беседую с дьяволом. Открывая ее, мои руки дрожат: мне страшно. Я вижу белые страницы, плотно заполненные параллельными строками, готовые принять в себя хронику моих будущих дней, и я ужасаюсь им, еще не прожив. Понимаю, что моя реакция на события, которые я тщательно описываю, приводит к тому, что с каждым днем я глубже узнаю себя. Может, есть люди, которым, познакомившись с собой, удается совершенствоваться; я же чем лучше себя знаю, тем больше теряюсь. Впрочем, не представляю, какие чувства могли бы выдержать безжалостный, непрерывный анализ; и какой человек, видя свое отражение в каждом поступке, мог бы остаться собой доволен. Мне кажется, что в жизни необходимо выбрать свою линию поведения, закрепить ее в самих себе и среди окружающих, а потом забыть о тех поступках, тех действиях, которые ей не сообразны. О них нужно забыть. Моя мать всегда говорит: везет тому, у кого слабая память.

День сегодня был мучительный. Возвращаясь домой пообедать, я обнаружила ответ тети Матильды; она говорит, осталось только узнать, когда я приеду в Верону, чтобы встретить меня на вокзале. Я показала его Гвидо после обеда. Мы сидели в машине: это первая суббота, когда мы не пошли в контору. Он говорит, что уже слишком жарко. Я сказала ему, что завтра напишу тете Матильде, сообщу, что вынуждена перенести. Гвидо молчал, уставившись на меня взволнованными глазами. «Нет, прошу тебя, нет, – сказал он позже, – мы ни за что на свете не должны переносить». Мне было больно и очень горько, ведь только в эту секунду, рассказав, я поверила в свое решение. Сегодня, говоря о нем за столом, я надеялась, что кто-нибудь запротестует, заставляя меня ехать; никто, однако же, не обратил внимание на такое важное для меня решение. Риккардо был в ЗАГСе и говорил о порядке подачи документов. «Мы поедем сразу же после этой невеселой свадьбы, – пообещала я Гвидо, – через двадцать дней, максимум через месяц». Я собираюсь сразу же сообщить тете Матильде день и час моего приезда, напишу ей, чтобы не ждала еще какого-либо подтверждения, все решено. Он настаивал, сказал, что в июне в Венеции слишком много народу. Он ехал медленно, обескураженный, по пустынным окраинным бульварам. Темнело, в воздухе висела грусть. «Давай остановимся здесь, – предложил он, доставая сигареты, – поскольку ты больше не хочешь ездить по центральным улицам и мы в изгнании». Я спросила, считает ли он, что я неправа, после вчерашней встречи; он на мгновение умолк, глядя сквозь лобовое стекло на первые загоравшиеся фонари. Потом пробормотал: «Нет, наверное, нет», – и отчаянно сжал мне руку. Вчера вечером мы сидели в баре одной гостиницы и видели, как вошел брат супруги Гвидо вместе с двумя друзьями. Он прекрасно меня знает, потому что часто заходит в контору, и все же он был так удивлен увидеть меня там с Гвидо, что едва узнал меня. Но тут же встряхнулся, поприветствовал нас с чрезмерной сердечностью и сел за барную стойку. Мы оба не знали, как себя вести, и стали говорить громче, надеясь дать ему понять, что обсуждаем рабочие вопросы; к тому же мы и сами не находили, что еще сказать. Когда мы выходили, он делал вид, что не видит нас, но Гвидо хлопнул его рукой по плечу, чтобы попрощаться и выставить нашу невинность напоказ. Едва оказавшись на улице, я сказала, что нам больше не стоит подвергаться риску подобных встреч. Может быть, я надеялась, что Гвидо сочтет мои страхи преувеличенными. Но он сказал, с серьезным видом: «Ты права». Потом добавил, что его свояк – человек светский и болтать не станет.

Сегодня он тоже сказал, что я права: вечер был хорош, а верная машина потворствовала нам; но, принужденные оставаться внутри, мы чувствовали себя узниками. Горящие фонари манили нас, словно кометы, размечавшие улицу сказочного запретного города. Мимо проехал полицейский на велосипеде, и он на мгновение замедлил ход, наблюдая за нами через боковое стекло. Гвидо завел мотор со словами: «Ну так же невозможно, мы уже не пара студентов, мы не можем все время сидеть в машине или встречаться в малолюдных заведениях, в кафе-молочных; к тому же это было бы еще опаснее. Я хочу всюду ходить с тобой: в театр, в кино, в ресторан, гулять по улице под руку». Я дала ему поразмышлять; и хотя мне приходили на ум Кантони, Мирелла, а также Клара, я сказала, что люди, которых знаю я, редко посещают такие места, так что именно ради него я хочу соблюдать осторожность. Он вздохнул: «Знала бы ты, насколько я свободен, у меня не осталось никаких обязательств, ничего не осталось». Я часто догадываюсь, что он хотел бы поговорить со мной о чем-то, чего я не хочу знать. «Да и дети тоже, – добавил он, – какое у них право на нашу личную жизнь, у детей?» Он настаивал на том, чтобы мы установили дату нашего отъезда, говорил: «Мне нужно в чем-то быть уверенным, я даже в тебе не чувствую уверенности…» Слыша, что он говорит обо мне, как Риккардо о Марине, я чувствовала острый стыд. Он говорил, что в июне будет благоразумнее поехать в Виченцу: «Там мы никого не встретим. Ты знаешь Виченцу? Она прекрасна». Я кивала, улыбаясь, и чувствовала, что и в Виченце мы тоже окажемся в тюрьме, лишенные выходящего на Большой канал окна, как сейчас – огней запретного города.

Дома меня встретил Риккардо. «Мам, Марина пришла», – робко сказал он. Я вздрогнула: мои мысли вертелись вокруг плана немедленно уехать с Гвидо, и мне казалось, что мой сын со своей невестой прочли их и хотят заманить в ловушку. Раздраженная, я вошла в столовую: на голове у меня все еще была шляпа, в руках – перчатки и сумочка. Марина вскочила на ноги, опуская глаза, и ее поза рассердила меня. Я взглянула на ее стройные бедра под плиссированной юбкой. Подумала, что она обманула Риккардо, а теперь готовится и со мной сыграть свою шутку. «Ну что, – спросила я у нее, – когда же этот ребенок родится?» Оробев от моего резкого вопроса, она повернулась к Риккардо, а тот ответил, силясь улыбнуться: «В декабре, мама, на Рождество». Мы сели и завели разговор; когда речь заходила о дате свадьбы, эти двое обменивались быстрыми взглядами, в которых лишь тяжкое чувство вины прикрывало их счастье. Но эта вина мне известна: я все знаю об их грехе и об их будущем тоже, я не чувствовала себя потерянной, мне не было неловко, как во время беседы с Кантони. Тем не менее я испытывала неприятное ощущение: может, потому что на голове у меня все еще была шляпа и потому что суровый тон моей речи вынуждал меня сидеть в кресле выпрямив спину, мне казалось, что я зашла с визитом, а хозяева дома – они. Я вспомнила те несколько раз, когда Мирелла и Риккардо впервые принимали своих друзей, а я из соображений тактичности оставалась у себя в комнате. Я уже чувствовала себя задвинутой в угол, словно старуха, и слышала, как их громкие, радостные голоса захватывают комнаты, которые были моим единственным владением, моим царством. Сегодня вечером я смотрела на Марину, думая, что вскоре она станет синьорой Коссати, как я. Я сняла шляпу и медленно вставила в нее булавки. Они обсуждали свою комнату, и я спросила у Марины, есть ли у нее хоть какое-то приданное, хоть пара простыней. Она покачала головой. Повисло молчание, затем я ответила, что ничего страшного, у меня еще осталось несколько из моего собственного и из материнского приданого; да и в целом они должны быть готовы ко многим лишениям. «Ты очень красива, – продолжила я, – ты легко могла бы выйти за богатого мужчину, пусть даже он, пожалуй, был бы иначе воспитан и имел бы не такое происхождение, как у Риккардо. А для самого Риккардо у моей матери уже была готовая жена. Ты же знаешь, какие они, старики, – добавила я с легкой улыбкой, – думают, что счастье в деньгах, в материальном благополучии, и в некоторых отношениях они правы. Моя мать и бабушка той девушки обсуждали эту свадьбу годами. Она молода, образована, единственная дочь нашей кузины, графини Дальмо, которая владеет самыми красивыми усадьбами Венето. Риккардо мог бы управлять имениями, был бы обеспечен на всю жизнь. Моя мать мечтала, что когда-нибудь он сможет выкупить виллу, на которой все еще красуется наш герб и которая сегодня принадлежит, представь себе, одному разбогатевшему столяру. Но я предпочитаю, чтобы было так. Я тоже вышла замуж по любви, пусть и в других обстоятельствах. Ты религиозна?» Она горячо кивнула. «Что ж, в таком случае, – продолжила я, – благодари Бога, что встретила Риккардо. Другой мог бы не подумать о твоем положении и уехать в Аргентину. Разумеется, мы бы этого не позволили, мы бы заставили его выполнить свой долг. Но Риккардо сам сразу же от этого отказался, ты же видела? Он охотно пожертвовал собой. Вы разместитесь здесь, мы небогаты, ты это прекрасно знаешь, но будем делить, что есть, ты мне будешь как дочь». Марина склонила голову на грудь и плакала. Я сказала ей, что не стоит больше думать о прошлом, и обняла ее. У нее худое, податливое тело; оно внушало мне одновременно нежность и недоверие: в резких, безмолвных всхлипах оно вздрагивало, словно принадлежало какой-нибудь птичке. «Успокойся, – сказала я ей, – сейчас тебе радоваться надо. Не плачь: это может навредить тебе, Марина». Мне кажется невозможным, чтобы в этом ее худеньком теле находился ребенок: не только из-за скудости форм, хрупкого строения костей, но из-за того, что я не хочу признавать, что этот ребенок принадлежит и ей. Эта мысль пробуждает во мне возмущенный бунт. Это ребенок Риккардо. Риккардо и мой.