Запретная тетрадь - Сеспедес Альба де

Я покачала головой, а в это время подумала, что ему этого не добиться, как бы он ни хотел. Я напомнила о своих устоявшихся представлениях: «У каждого должен быть свой дом, своя жизнь». Я принялась нервно шагать взад и вперед, говоря ему, что он женится тогда, когда у него будет возможность это сделать; невестка дома – нет и еще раз нет. Да и если уж на то пошло, почему бы им не переехать домой к Марине? Он сказал, что жена ее отца никогда этого не позволит и что, помимо всего прочего, отец Марины очень мало зарабатывает, им еле хватает на жизнь. «А мы? – резко ответила я. – А твой отец? А моя усталость? Вы все время воображали, что я способна творить чудеса, не замечая, что это не чудеса – это труд, часы, проведенные в поте лица. А сейчас, вместо того чтобы мечтать, что я брошу работать, что отдохну, ты думаешь, что я могу поработать еще для одного человека. Ты неблагодарный, неблагодарный и несознательный». Тем временем я радостно и даже почти раздраженно представляла себе свой отъезд: я уже видела себя в поезде, среди чемоданов, видела лагуну, венецианские палаццо, великолепное небо, легкое, как по воскресеньям. Я пошла в сторону двери; Риккардо подскочил ко мне, положил руку на дверную ручку, не давая мне вый-ти: «Нет, мам, не уходи, прошу тебя, послушай. Я решил жениться во что бы то ни стало, немедленно, как можно скорее. Через пятнадцать дней».

Я молниеносно обернулась. «С ума сошел? – спросила я. – Риккардо, ты с ума сошел?» Он смотрел на меня, не отвечая, бледный. Я подошла к нему, схватила его за лацканы пиджака. «Ты с ума сошел», – повторяла я и уже все понимала. «Что ты натворил? – наконец спросила я его, сама того не желая, с отвращением. – Что ты натворил?»

Тогда он уронил голову мне на плечо и разрыдался. «Что ты натворил? Что ты натворил?» – твердила я и тоже плакала, и воздымала глаза к небесам, прося, сама не зная, помощи или освобождения. На шкафу я увидела красный трехколесный велосипед, стоящий там, весь в пыли, с тех самых пор, когда Риккардо был маленьким.

«Нам нужно срочно пожениться, – сказал он, – пока жена ее отца не заметила. Тогда никто ничего никогда не узнает. Марина сама родилась семимесячной, но ждать больше нельзя ни дня. Все будет хорошо, вот увидишь, я буду работать, Марина будет помогать тебе по дому. Не будь к нам враждебной, мама, это ради Марины, понимаешь?» «Вот как? – яростно воскликнула я. – Это ты ради нее просишь? Я должна ей помогать, взять ее домой, Марину эту, которая обвиняла твою сестру, которая даже помадой губы не красит, которая говорит только „да“ и „нет“, и то еле-еле. Она совсем девочка, говорил ты. Гляди-ка, сумела найти способ заставить тебя сразу же на себе жениться, девочка эта!» Риккардо горестно закрыл лицо руками: «Знаю, понимаю, почему ты так думаешь, – говорил он, – но Марина как раз такая, как я тебе сказал, она девочка, она и сама не поняла, что делала…» «Тем хуже, если так: надо было понимать, – продолжала я, – какая женщина имеет право быть девочкой, в наши-то дни? Впрочем, у некоторых и вовсе никогда такого права не было». «Уверяю тебя, – не сдавался он, – это я виноват, я один в ответе. Это случилось – знаешь когда? – через несколько дней после того, как Марина в первый раз пришла к нам знакомиться. Мне было приятно видеть ее здесь, рядом с тобой, в нашем доме, я поговорил с Бонфанти, и он заверил меня, что все идет по маслу, что в октябре я поеду в Аргентину. Все было так легко в те дни, я чувствовал себя сильным, и все же сама эта внезапная удача рождала во мне страх, что все снова может рухнуть, что Марина не сумеет продержаться без меня год или даже два, что забудет меня. Я вечно упрекал ее за это, а она успокаивала меня, клялась, я изводил ее своей ревностью, следил за ней, ее слов мне уже было недостаточно, я инстинктивно хотел как-то привязать ее к себе, доказать самому себе, что я способен удержать ее, что я владею ей, моей судьбой, моей жизнью…» «Россказни, – сказала я, – отговорки… Всем известно, как такое случается. Остальное мы потом выдумываем, чтобы оправдать себя». Он качал головой, говоря: «Нет, уверяю тебя, может, ты не можешь понять, не знаешь, что такое быть в моем возрасте в такие времена, как сейчас, одному, без гроша в кармане, без какой-либо уверенности в будущем, не имея ничего, кроме этой девушки, – и бояться потерять ее и потерять все вместе с ней».

Он был такой худой, борода не брита, волосы не причесаны. Я вспоминала, как он выглядел в прошлую субботу, рядом с Мариной, тоже худой и бледной; я знаю, что их ждет тяжелая жизнь, такая же, как моя, и боюсь, что у них нет той силы, которая понадобилась Микеле и мне. «А сейчас? Сейчас тебе не страшно?» – спросила я. Он заговорил вполголоса, словно сам с собой: «Чуть меньше. Первые дни были ужасны. Знала бы ты, какие ночи я провел здесь, так и не сомкнув глаз, я даже думал сразу же уехать, бросить ее, сбежать, как трус. Теперь, когда ты знаешь, мне лучше. Мне кажется, я уже не чувствую такой неуверенности в своем будущем, все уже решено, я даже уже не спрашиваю себя, какой будет моя жизнь, теперь я знаю». «Да уж, теперь тебе осталось только прожить ее», – вполголоса добавила я. Он не понял, подошел обнять меня, уткнувшись в мою щеку своей щекой, влажной от слез.

Я пошла к телефону, набрала номер конторы, сказала, что меня задержали срочные семейные дела. Потом пошла к себе в комнату, закрыла дверь, бросилась на кровать. Я думала, что, как бы там ни было, могу справиться: вопрос касался не только меня, но, прежде всего, родителей девушки. «Это они должны прийти поговорить со мной: после того, что случилось, это они должны прийти с предложением. Нужно, чтобы Марина поговорила с отцом. Он должен будет явиться сюда, мы не должны брать на себя всю ответственность в одиночку». Но, думая обо всем этом, я видела Микеле, сидящего у Кантони в приемной, среди других людей в очереди: на коленях у него лежала коричневая шляпа. Потом видела, как он говорит с Кантони, который молод, уверен в себе: Микеле сидел напротив него, умолял его. Я устало уснула, думая: «Здесь, в моем доме, видеть ее не желаю ни в коем случае». Я провалилась в тяжелый сон, в какие-то спутанные картины. Я лежала в мягкой постели, комната выходила на Большой канал; я не видела Гвидо, но знала, что он со мной, что скоро придет, я ожидала услышать звук его шагов в коридоре; вместо этого я слышала, как в мою сторону решительно, почти с вызовом, идет Марина. Я подскочила, проснувшись, и увидела заходящую Миреллу: «Ты спишь, мам?» – спросила она. Уже наступил вечер. Я поднялась, села на кровати, да так и замерла, отупело глядя на нее. Затем внезапно мне припомнилось все, что случилось чуть раньше. «Марина беременна», – сказала я. Она подскочила и поднесла ладони к лицу, ошеломленная: «Откуда ты знаешь?» «Мне Риккардо сказал. Он говорит, что они хотят немедленно пожениться, через пятнадцать дней, что хотят въехать сюда жить, в этот дом. Как нам быть, Мирелла? Я устала, я так больше не могу». Она подошла ко мне, я уткнулась в нее головой: ее шелковое платье ласкало мое лицо прохладой. «Вы, дети, всегда безжалостны», – проговорила я.

Мирелла гладила меня по лбу, по волосам; я не знала, что она умеет быть такой нежной. «Не переживай, мама, – говорила она, – это будет не так страшно, как кажется сейчас. Я понимаю, это удар, неожиданность, но потом все уладится, а может, это даже окажется к лучшему. Я всегда думала, что Риккардо никогда не хватит силы сделать что-нибудь серьезное в жизни. Может, это к лучшему, некоторым людям нужны узы внешних сил, чтобы брать на себя ответственность, предпринимать что-то; жить, одним словом. Может, это и хорошо. Не переживай, мама: я сама поговорю с Риккардо, надо им помочь, я и с Мариной поговорю, ты знаешь, что Марина мне не нравится, но может, на сей раз, сама того не желая, она поступила умно. А ты отдохни, я вижу, ты так устала. У меня нет времени помогать тебе по дому, я не могу, но как раз в эти дни я хотела тебя сказать, чтобы ты взяла какую-нибудь приходящую домработницу, как ты хотела. Моей зарплаты на нее хватит». Моя голова лежала у нее на груди, я слышала, как ее сердце бьется, сильно, чуть ускоренно. Моя мать всегда говорит, что Мирелла похожа на меня: может, будь мои времена иными, я бы тоже смогла стать такой девушкой, как она, такой уверенной. Я боялась, что именно из-за этой своей уверенности она угодит в засаду. «Нет, ни о чем не волнуйся, – сказала я ей, – я сама обо всем позабочусь, моя усталость просто временная, вот увидишь, сейчас я быстро приду в себя. Скоро вернется домой твой отец, хочу, чтобы он поел, прежде… прежде чем говорить ему обо всем этом. Не беспокойся, Мирелла, – повторила я, – у тебя твоя работа, твоя учеба, твой путь». Потом, потише, я добавила: «Уходи». Мне казалось, я должна второй раз разрубить те узы, которыми она была привязана ко мне до появления на свет. «Уходи, – повторила я, – боюсь, что здесь много всего плохого, много вранья. Может, я больше тебе этого не скажу, но помни, что сегодня вечером я тебе это сказала: спасайся, ты-то ведь можешь. Уходи, поспеши». Мирелла крепко прижимала меня к себе; мы не смотрели друг на друга. «Когда родится этот ребенок?» – сказала она в конце концов. Я оторвалась от нее, удивленная, словно она сказала нечто неожиданное. «Когда он родится?» – повторила она. Я задумалась, погрузилась в свои мысли. «Не знаю, – пробормотала я, – я еще не думала, что родится ребенок».