Запретная тетрадь - Сеспедес Альба де

10 мая

Сегодня вечером я поговорила с Микеле. Я боялась, что он отреагирует яростно, поэтому посоветовала Риккардо подождать у себя в комнате; он, обняв меня, сказал: «Прошу тебя, мама, объясни ему, что это ради Марины». Но, в противоположность тому, что я предполагала, Микеле, едва узнав, рассмеялся, восклицая: «Вот болван!» Характер его смеха мне не нравился, казалось, он выражает злобное удовлетворение. Я пошла закрыть дверь, чтобы Риккардо не слышал. «И что теперь?» – спросил меня Микеле, пока я возвращалась к нему. Лицо его выражало веселье, потеху: «А теперь, мам?» – повторял он, проваливаясь в кресло, словно желая от всей души насладиться спектаклем. Я предпочла бы, чтобы он рассердился: в этой его манере смеяться я ощущала что-то, что было мне не по душе. Я сказала, что они намерены пожениться немедленно, через пятнадцать дней. Он продолжал улыбаться, тряся головой и повторяя: «Болван!» Я спросила, считает ли он необходимым, чтобы Риккардо на ней женился, и он серьезно ответил: «Разумеется. Что же еще ему теперь делать?» Тогда я заговорила о Марине суровыми, гневными словами; я до того дошла, что усомнилась, первый ли Риккардо мужчина, которого она познала. Но Микеле, не слушая меня, продолжал: «Конечно, он должен на ней жениться». Потом тут же добавил: «И уже не сможет поехать в Аргентину». Я опустила голову, вздохнув. Он сказал: «Риккардо молод, он еще не знает, что за любовь всегда нужно платить, так или иначе. В противном случае нужно быть сильным, отказаться».

Эти его слова напомнили мне о сегодняшнем утре. «Что с тобой, Валерия?» – спросил у меня Гвидо, заметив, что я не в силах следить за делами в офисе. Я рассказала ему все о Риккардо и чувствовала себя униженной: он не может понять, какой урон случившееся составляет для нас, потому что мы бедны. Я чувствовала себя униженной, что не могу порадоваться: как-никак мой сын женится, у него будет ребенок. Своим рассказом я словно впускала Гвидо к себе домой, приглашая сесть на истертый диван на выдохшихся пружинах. Я чувствовала, что теперь мне и от него нужно бежать, если я действительно хочу такой отдых, в котором я могла бы быть собой, а не кем-то еще, только собой, Валерией. Я думала: «Валерия», – и видела восемнадцатилетнюю девушку, красивую, высокую, в длинном платье из органзы и мягкой шляпке из флорентийской соломы, – девушку, которой я никогда не была, потому что мне исполнилось восемнадцать в двадцать пятом году, когда в моде были укороченные юбки, низкая талия и стрижки на мужской манер. В эти дни мне часто случается, думая о себе, представлять себя в том юном и романтичном образе, хотя у меня взрослая дочь и сын, который… ну да, в общем, хотя скоро стану бабушкой. Я смогла бы быть такой девушкой, как одни только бабушки умеют быть собой на портретах, словно я играю ее роль в театре с поэтичными персонажами. Гвидо погладил меня по руке, говоря: «Потерпи, до нашего отъезда уже осталось всего несколько дней». Я надеялась, что он тоже видит во мне эту девушку, а не женщину среднего возраста, подавленную хлопотами; я чувствовала, что нашу поездку не нужно оправдывать стремлением отыграться за пережитую несправедливость, за унизительные дни, а одним только неудержимым любовным порывом.

Я заново обдумывала все это в момент, когда Микеле вдруг сказал, что за любовь всегда платят. Я задумалась, любила ли когда-нибудь и сумела ли бы полюбить. Микеле тем временем продолжал: «Теперь Риккардо придется всю жизнь работать ради этой девушки и ребенка. Он начнет понимать многое из того, что до сих пор казалось ему необъяснимым. Он всегда говорил, что на моем месте скорей бы уморил семью голодом, чем оставался банковским служащим». Я ответила, что не вижу никакой связи между жизнью Риккардо и нашей жизнью, что мы поженились не по необходимости, и вообще, как он ни пытался возражать, я настаивала, что любое сопоставление меня с этой девушкой оскорбляет меня, потому что она не сумела отнестись с уважением ни к морали, ни к любви. Микеле пожимал плечами, говоря, что сегодня многие предрассудки больше не имеют значения. Я возмущенно воскликнула: «В общем, ничего больше не важно из того, что мы уважали». Микеле, выдержав паузу, спросил: «А мы правда уважали их, мам? Или вынуждены были делать вид, что уважаем?» Затем он встал, приблизился и сказал: «Ты уверена, к примеру, что, если бы нас надолго оставили вдвоем или если бы у нас, допустим, была возможность ходить куда-то без сопровождения, уверена, что и мы бы не поддались, как они?» Он ласковым движением взял меня за плечи и говорил со мной негромким, напряженным голосом. «Помнишь? – говорил он. – Едва оставшись одни, мы сразу давай целоваться, обниматься… Пользуйся мы их свободой, думаешь, мы удержались бы? Я точно нет. Да и ты, признайся, поступила бы как Марина, не правда ли?» На мгновение мы были близки к полной искренности, его голос просил меня об этом еще сильнее, чем его слова. Но я не могла: может, из-за сравнения, которое он провел между Мариной и мной, может, потому что, признай я это, мне бы совсем уже ничего не осталось; у меня бы не было больше ни прошлого, ни того немного, что у меня еще остается от Микеле. «Я нет, – отрезала я, – до свадьбы ни за что». Он еще немного подержал меня за плечи, глядя на меня, и я чувствовала, что начинаю злиться на него, на моих детей, не последовавших моему примеру, на Марину, которая причина всему, на Гвидо, который хочет увезти меня в Венецию, на всех: и на саму себя тоже. После этого долго взгляда Микеле молча обнял меня, поцеловал в лоб. Потом отошел и закурил сигарету, говоря уже другим тоном: «А вообще, я не это хотел сказать. Я хотел… да, точно, помнишь тот день, когда я не дал Риккардо денег, чтобы купить велосипед? Ты прекрасно знаешь, что у нас их не было. Но дети никогда в это не верят, и может, мы и рады, что не верят, потому что таким образом они наделяют нас силой, которой мы не владеем. Риккардо сказал: ”Почему вы меня родили?„– и с тех пор я все время помнил эту реплику как упрек. До сегодняшнего дня. Сегодня он и сам прекрасно знает, почему рожают на свет детей».

Он ходил взад-вперед по комнате, а я смотрела на него; мне казалось, что в нем есть нечто непостижимое, как в те времена, когда мы уже обручились и он читал мне кое-какие стихи, которые писал для меня и которые я не особенно понимала, – но именно в силу своей непостижимости они показывали мне что-то дьявольское, завораживающее. Тогда меня иногда посещало подозрение, что наша грядущая свадьба – ошибка; но эта мысль ужасала меня, и я не горела желанием задерживаться на ней. Я и сегодня еще догадываюсь, что мы оба могли бы стать совсем не такими, какими стали, и не хочу знать почему. Я поспешила заявить, что я-то детей все же хотела.

Затем, чтобы оборвать разговор, я пошла звать Риккардо. Он робко, чуть ли не пятясь, шел вперед и, увидев отца, порывисто бросился ему на шею, растроганный. Микеле подал ему знак сесть по ту сторону стола; оттуда Риккардо тянулся к нему, исполненный надежды, и они заговорили. Я оставила их одних ненадолго; когда вернулась, они обсуждали возможность взять Риккардо на работу в банк. «Ты правда думаешь, что это будет возможно, пап?» – спрашивал он, приободряясь. Микеле отвечал, что да, что он надеется этого добиться: «Я уже много лет там работаю, меня стали уважать, – говорил он, – если я попрошу, должны же они пойти мне навстречу». Риккардо ответил: «Спасибо, спасибо», – и добавил, что было бы здорово уточнить, что это совсем ненадолго. Микеле возразил, что если он так скажет, Риккардо не возьмут на работу. «Понимаю, – кивнул Риккардо с хитрой улыбкой, – тогда ничего не скажем. Когда ребенок родится, когда ему будет по силам путешествие, мы немедленно уедем. Я думаю, что, оказавшись в Буэнос-Айресе, я смогу добиться оклада получше, чем тот, что мне обещали. Иначе втроем мы не вытянем. Но когда они увидят, что у меня жена и сын, то помогут же, черт возьми. Да и вообще, если подумать, увидишь, что теперь все будет проще. Марина не хочет, чтобы я уезжал без нее, не хочет оставаться здесь одна с ребенком, и она права: в такие-то времена, когда в любой момент может разразиться война, расставаться неблагоразумно. Она видела брошюры об Аргентине, говорит, что ей очень нравится, я и ту, что с горами, ей показал». «А диплом?» – возразила я. «Сначала я, конечно, получу диплом, иначе как же я уеду. Я все сделаю. Ты говоришь, я смогу уйти из банка, когда захочу, так?» Я взглянула на Микеле, который спокойно отвечал: «Конечно, когда захочешь».