Запретная тетрадь - Сеспедес Альба де

Моя мать проводит свой день в небольшой гостиной, где собрала много памятных вещей, своего рода краткий очерк о ее жизни: акварели с сельскими видами нашего родного Венето, выцветшая фотография виллы, свадебные подарки и несколько серебряных изделий, которые, не представляя особой ценности, избежали распродажи. На стенах красуются большие портреты наших прародительниц. Я смотрела, как моя мать сидит прямо, одетая в черное, с начесом в седых волосах. Я не умею держаться как она, может, потому что не носила корсет; не умею говорить «не желаю этого знать». Может, прародительницы с портретов никогда не вели дневник или, по крайней мере, не допустили, чтобы он дошел до нас. После смерти моей матери я даже не знаю, куда деть эти картины: они слишком велики для наших комнат, доходили бы до потолка. К тому же мы избавились от гостиной, а эти солидные женщины с маслянистой плотью, рождающейся из атласных тканей, никак не поместятся между платяным шкафом и комодом. Мы продадим их, Риккардо дружит с одним антикваром. Я думаю обо всем этом, пока моя мать напоминает мне, что нужно почаще подновлять морилку на рамах. Я заверяю ее, что буду за этим следить, и мне кажется, будто я замышляю преступление. «Я не виновата, – говорю я себе, – места больше нет». Все началось в военное время из-за жилищного кризиса. Или, может, дело в том, что в любой момент можно было погибнуть и вещи не имели значения по сравнению с жизнями людей, равных и одинаково находившихся под угрозой: прошлое больше не помогало защитить нас, а в будущем не было ни малейшей уверенности. Мои чувства сумбурны, и я не могу обсудить их ни с матерью, ни с дочерью, потому что ни одна из них не поняла бы. Я принадлежу к двум разным мирам: к одному, который уже закончился, и к другому, который родился из первого. И во мне эти миры сталкиваются – так, что я стону. Может, поэтому я часто чувствую себя лишенной какой бы то ни было прочной структуры. Может, я – только этот переход, это столкновение.

До сих пор помню тот день, когда объявила матери, что начну работать: она долго молча разглядывала меня, а затем опустила глаза, и из-за того ее взгляда я всегда чувствовала, что моя работа давит на меня как что-то, в чем я виновата. Мирелла не одобряет это мое чувство, я прекрасно знаю: может, даже презирает, и своей манерой поведения намеревается устроить революцию против меня. Она не понимает, что именно я сделала ее свободной, я и моя жизнь, разрывающаяся между обнадеживающими старыми традициями и зовом новых потребностей. Это выпало на мою долю. Я – тот мост, которым она воспользовалась, как молодые пользуются вообще всем: жестоко, даже не замечая, что берет что-то, не признавая это. Теперь же я спокойно могу и рухнуть.

И все же мне кажется, что сегодня вечером я ясно все вижу; начав писать, я думала, что добралась до точки, когда делают выводы о своей жизни. Но всякий мой опыт – включая тот, который дала мне эта долгая череда вопросов, сформулированных в тетради, – учит меня, что вся жизнь проходит в томительных попытках сделать выводы и провалах этих попыток. По крайней мере, для меня это так: все кажется мне одновременно хорошим и дурным, справедливым и несправедливым, даже одновременно бренным и вечным. Молодые этого не знают, и поэтому, когда не похожи на Риккардо, похожи на Миреллу.

24 мая

Вчера вечером, вернувшись домой, я увидела, как Риккардо и Марина суетятся вокруг чемоданчика, где лежала эта тетрадь. Я побледнела. «Вы что делаете?» – резко воскликнула я. Риккардо извинился: «Папа говорит, что мое свидетельство о крещении должно лежать внутри. У меня не получается открыть. Где ключ?» Я сказала, что не позволяю им рыться где вздумается, взламывать то, что заперто на ключ, что чемодан мой, а я – хозяйка дома. Риккардо обиделся; отходя от них с чемоданчиком в руках, я услышала, как он говорит Марине шутливым тоном: «Слыхала, какова свекровь?» Они смеялись, но этот смех и то, как он назвал меня, вызывали у меня раздражение. Я пошла на кухню, и там сразу же открыла чемодан: вытащив из него тетрадь, я спешила поскорей положить ее куда-нибудь, словно она обжигала мне руки; я ходила от одной гладкой поверхности к другой, не находя укромных мест, слышала приближающиеся шаги и дрожала. В отчаянии я бросила ее в мешок с тряпками, как в первый день. Позже, готовя обед, я слышала, как Риккардо говорит с Микеле: «Маме действительно нужно отдохнуть, она слишком устала, вся задерганная. После моей свадьбы ей бы надо поехать к тете Матильде, побыть там хотя бы пару месяцев. Она уже не может так жить: о доме позаботятся Марина и домработница». Микеле горячо соглашался. На мгновение я почувствовала вкус свободы уехать с Гвидо, раз они вынуждают; затем, слыша, как они распоряжаются мной, словно я не в состоянии мыслить самостоятельно, я насторожилась. Мне показалось очевидным, что Марина хочет занять мое место: может, думает, что работать слишком утомительно, предпочитает, чтобы это продолжала делать я, она же будет жить с домработницей, раздавать приказы, распоряжаться всем, и скоро дом окажется полностью в ее власти. Я вошла в столовую с супницей в руках и спокойно улыбалась. «Не переживайте обо мне, – сказала я, – я прекрасно себя чувствую. У меня нет ни малейшего желания уезжать сейчас. Никуда не поеду». Потом, повернувшись к Риккардо, я безразлично добавила: «Если хочешь поискать свое свидетельство, вот ключ от чемодана». Я взглянула на Марину, давая ей понять, что и на сей раз она ничего не найдет. Я чувствовала, как холодная злоба овладевает мной, вгрызается в меня: никто никогда не занимался мной прежде, и эта необычная забота меня настораживает. «Мне страшно, что я стану злой», – подумала я чуть позже. Я сидела в комнате Миреллы: работала, пока она училась, как это теперь часто бывает, до глубокой ночи, потому что решила сдать много экзаменов сразу. «Хорошо тебе! – сказал ей вчера Риккардо. – У меня сейчас другие дела, не могу писать диплом. А в сентябре, когда пойду работать в банк, у меня будет еще меньше времени». Иногда я поднимала голову от работы и смотрела на Миреллу. Ее лицо было напряжено от усердия, с которым она всегда берется за любую задачу; она всегда такой была, даже в своих детских капризах. Я знаю, что мое присутствие ее отвлекает, но мне теперь больше негде укрыться: Микеле был в нашей комнате, и голос граммофона перекрывал смех Риккардо и Марины, которые играли в карты в столовой. «Места не осталось, – пробормотала я, почти сама того не желая, – бывает, что и мне хочется закрыть дверь и побыть одной».

Мирелла повернулась ко мне, протирая уставшие от чтения глаза. «Послушай, мам…» – начала она. Я теперь всякий раз пугаюсь, когда дети заводят со мной какой-нибудь разговор. Она продолжала: «Я уеду, через два или три месяца. Это хорошая комната, лучшая в доме. У тебя наконец-то появится возможность побыть наедине с собой. Здесь хорошо», – заметила она, с любовью оглядываясь вокруг.

Наступила тишина, и я изучала ее невинные глаза. «Ты выходишь замуж?» – с улыбкой спросила я ее. Она покачала головой, объясняя: «Барилези открывает миланское бюро и поручит его Сандро. Я поеду с ним, – добавила она, не опуская глаз. – В общем, я еду в Милан, жить буду в пансионе, пока что мне нужно будет заниматься той же самой работой, что и здесь; но в следующем году я уже стану дипломированной специалисткой, и все будет по-другому. Тогда мы действительно сможем работать вместе, понимаешь?» Я не ответила. Какой смысл говорить ей о нашем согласии, раз через несколько месяцев у нас уже не будет права удерживать ее. Я спросила: «Это решено?» Она пристально поглядела на меня секунду, потом сказала: «Да».

Я смотрела на фотографию Кантони, которую она с недавних пор держит у себя на столе, а я все время делала вид, что не замечаю. Я вспоминала его голос, то, как он говорил о Мирелле, ту твердость, с которой звучала его четкая речь. Я спросила, как идут дела с бракоразводными формальностями и собираются ли они хотя бы попробовать добиться здесь признания зарубежного суда, она ответила, что новостей нет. Она была кратка, словно чтобы поскорее исчерпать необходимость раниться и ранить. Я спрашиваю себя, не больше ли доброты в той холодности, с которой она защищает свою жизнь, чем в той слабости, с которой я соглашаюсь отдать свою на растерзание. Риккардо, с тех пор как не может больше позволить себе неодобрительно высказываться о сестре, говорит, что в наши дни немало таких девушек, как она, которые понемногу забывают, что они женщины. Говоря это, он смотрит на Марину: она улыбается и сияет от гордости, что ждет ребенка. Но я знаю, что она не хотела его так, как я хотела своих: Риккардо сказал мне, что она грозила отравиться сулемой; помню, в каком он был ужасе в тот вечер, когда признался, что хотел бежать, бросив ее. Их осчастливило узнать, что я соглашаюсь ухаживать за ребенком, им не терпится уехать вдвоем, на свободу; говорят, что потом вернутся за ним, но не сказали когда. Мне кажется, я одна жду этого ребенка, только для меня одной он не помеха, не источник хлопот; я жду его, как, тревожась, ждала, когда смогу познакомиться со своими детьми, узнать, какие они, какие у них глаза, кем они станут. Момент, когда я рожала детей, был единственным, который я прожила с той осознанностью, с которой Мирелла совершает всякое свое действие. Именно эта осознанность освобождает ее от столь свойственного женщинам чувства вины, которое постоянно давит на меня, угнетает; Мирелла опирается на нее, отстаивая свои права, как Риккардо – на свою слабость, стараясь вызвать жалость. «Ты уезжаешь, – сказала я. – Скоро и Риккардо уедет, я останусь одна». Тем не менее, сетуя на одиночество, я все же предвкушала его как долгожданное воздаяние; поскольку теперь, когда все уходят навстречу своей жизни, мне кажется естественным начать жить свою; я думала о Гвидо и чувствовала, что еще очень молода. «Теперь я буду одна», – повторила я. Мирелла сказала: «Нет, мама, ты прекрасно знаешь, что Риккардо никогда не уйдет». Я посмотрела на нее вопросительно. Я испугалась, что она хочет отнять у меня даже право на утешение после того, как все меня покинут; почувствовала внезапный холод в костях. Она продолжала: «Ты же сама знаешь, мам, он найдет отговорку, ему будет вечно не хватать времени на работу, на учебу, на семью: я-то хорошо знаю, что это и правда сложно. Потом родится еще один ребенок… Он останется здесь, вот увидишь. А ты нуждаешься в Риккардо. Я ревновала к нему, когда была маленькой: ты всегда прощала ему оплошности, казалось даже, что эти его оплошности и вызывают у тебя нежность. Со мной ты была неумолима. Может, потому что я женщина». Я опустила голову, кивая. Может, она права сейчас; но главное было, что она, даже когда делала что-нибудь не так, никогда не выглядела виноватой. Риккардо же – как я: вечно чувствует себя виновным, особенно в том, чего не отваживается сделать.