Запретная тетрадь - Сеспедес Альба де

«Да уж, – сказала я, не желая развивать эту тему. – Наверное, ты права. Как бы там ни было, если ты уедешь, я смогу сидеть в этой комнате, с ребенком». Она ответила, что мне нужно одиночество и спокойствие. «Ребенок никогда не раздражает, – возразила я. – А они молоды, пускай работают, им нужно спать по ночам. Я привыкла не ложиться допоздна, ты же знаешь…»

Вот как сейчас: уже почти четыре. Надо бы перестать так делать; усталость ослабляет меня, делает меня злобной. Но, хотя я всегда полностью отдавала себя другим, мне кажется, что я все еще могу дать очень много. Поэтому я с нетерпением жду этого часа, чтобы взяться за дневник, чтобы предоставить свободное русло полноводной реке, текущей во мне и вызывающей боль, как переполненная молоком грудь во времена материнства. Вот почему, несомненно, я и купила тетрадь. Прекрасно помню тот день: хотя на дворе стояла глубокая осень, небо было голубое, а солнце – теплое, как весной. Я была одна, и мне казалось, что неправильно быть одной в подобный день, поэтому я вернулась домой с тетрадью под мышкой. Знай я тогда, что Гвидо любит меня, я так бы ее и не купила; но, может быть, не купи я ее, я никогда не обратила бы внимание на Гвидо, как не обращала внимания на саму себя. Я уже стала «мамой» для всех, через несколько месяцев услышу, как Марина говорит «моя свекровь», а вскорости – как кто-то называет меня «бабушка». Было воскресенье, и продавец в табачной лавке не хотел продавать мне тетрадь, помню. Он сказал: «Это запрещено». Тогда меня охватило безудержное желание обладать ей, я надеялась, что смогу, не чувствуя вины, исполнить в ней свое желание все еще быть Валерией. Но с того момента, наоборот, пришло беспокойство. Моя память была слаба до того самого дня – может, она так инстинктивно защищалась: удобнее игнорировать то, что жизнь – не что иное, как долгий трудный путь; время от времени нас сопровождает надежда, которую нам никогда не удается воплотить в жизнь.

Мне бы нужно согреться, я совсем замерзла. Уже почти рассвело: из окна сочится первый свет. Я чувствую определенное отторжение к тому, что нужно снова начинать жить, однако серое одиночество этого часа поторапливает меня. Годы состоят из множества дней, которые следуют друг за другом быстро, словно взмахи ресниц, а я хотела бы еще успеть побыть счастливой. В этой тетради объем моей жизни, целиком истраченной во благо других, предстает передо мной почти материально – весом своих страниц, знаками, выведенными моим плотным почерком. Гвидо прав, когда говорит, что я наслаждаюсь, чувствуя, как меня сжимают, крушат; и, может, если бы я отказалась, моральные соображения были бы ни при чем, несмотря на мои заверения. По правде говоря, я не чувствую себя связанной своими обязанностями супруги и матери и не считаю смехотворным влюбиться в то время, когда вот-вот стану бабушкой. Мне просто страшно уничтожить кропотливо, но без доброты накопленный капитал, коварный кредит, который люди, ради которых я жертвую собой, должны будут понемногу выплачивать. К счастью, теперь я это понимаю. Мне нужно защитить себя: не хочу, отказываясь от любви, стать жадной и безжалостной старухой. Уже настал день; воробьи приветствуют утро, а солнце зажигает веселые огоньки в стеклах дома напротив. Я приду в контору, радостно открою дверь, Гвидо скажет: «Валерия…» Я объявлю ему, что решила уехать с ним, сразу после свадьбы Риккардо. Мы поедем в Виченцу, потом снова будем встречаться, меня не будет два месяца. Здесь, взаперти, останется Марина. Теперь ее очередь, я провела здесь двадцать четыре года.

27 мая

Вчера после обеда, едва открыв входную дверь в контору, я ощутила приятное облегчение: кабинеты стояли пустые в прохладных сумерках. На Гвидо не было пиджака, он закатал рукава пахнувшей свежевыстиранным шелком рубашки. Я никогда не видела его таким привлекательным, таким молодым; и в трепетной нежности, охватывавшей меня, я, казалось, впервые узнала любовь. Я села напротив него, как всегда; я тоже была одета в шелк, и, поднимая руки, чтобы поправить пучок, в который были убраны волосы, я отражалась в его выражении лица и видела себя красивой. Я сказала, что не могу задержаться надолго; он ответил, что это неважно, с тех пор как мы решили, что уедем вместе, он все время счастлив и время словно приобрело другую меру, совершенно воображаемую. Он улыбался мне, говоря: «Я люблю тебя». Я, глядя прямо на него, шептала: «Я люблю тебя». Я говорила это впервые, и он, светясь, протянул мне свою большую раскрытую ладонь через стол, заваленный бумагами. Я вложила в нее свою. Мы так и замерли, на долгое мгновение. Я не могла отвести глаз от его лица, и все во мне было – радость, которая болела. «Ты же знаешь, Гвидо, правда же, что мы никуда не поедем?» – спросила я у него. Он не пошевелился, вопрошая меня отчаянным взглядом, потом сказал множество слов, которых я не помню, может, потому что забылась, без конца мотая головой. «Мы там тоже будем в тюрьме, – ответила я, – как и здесь, или в твоей машине, или в кафе, когда оглядываемся вокруг. За решеткой, которую невозможно разрушить, потому что она не снаружи, а в нас самих. Я не смогла бы смириться с мелкой ложью, с вечными уловками. И не потому, что это было бы двуличием с моей стороны. Какое там: я из мелкой буржуазии, и с грехом знакома ближе, чем с мужеством и свободой. А потому, что нам нечего было бы разделить, кроме греха. У тебя была бы твоя жизнь, у меня – моя. Ты же сам сказал: мы слишком стары, чтобы приспосабливаться. Приспособление – это только на время, оно предполагает такую надежду, которой у нас, в нашем возрасте, быть не может». Гвидо подошел ко мне, обнял меня. От свежего запаха его рубашки, касаний обнаженных рук я теряла рассудок. «Боже, Боже мой», – взывала я в своем сердце. «Хочешь, уедем навсегда? Больше не вернемся?» – прошептал он, сжимая меня в объятиях. Я мотала головой, уткнувшись ему в плечо. «Нет, – ответила я, – для этого уже тоже было бы слишком поздно. И, может быть, по отношению к тем, кто нас окружает, это было бы несправедливее, чем компромисс». Он поспешил возразить, что не связан никакими обязательствами, что свободен, но я не дала ему продолжить и сказать то, о чем бы он потом пожалел. «Знаю, – согласилась я, – вообще-то, мы имеем на это право. Да и вообще, влюбленности должно быть вполне достаточно». «Так в чем же дело?» – нетерпеливо настаивал он. «А я не знаю, в чем, у меня не получается объяснить, но мне кажется, что если кто-то хочет воспользоваться неким правом, ему нужно не чувствовать себя виноватым, что он им пользуется. Для меня любовь, если она не оправдана семьей, – это вина. А вот Мирелла все время говорит, что вина в том, чтобы чувствовать любовь как грех. Думаю, она права, но я ведь совсем как ты – а ты, чтобы облегчить свое чувство вины, ссылаешься на проступки, возможно совершенные теми, кто тебя окружает. Но Мирелла говорит, что любовь – не любовь, когда она ничем не оправдана, когда это одна лишь страсть, инстинкт…» Я хотела было добавить: «Или когда как у нас – просто стремление поспешно исправить крах нашей жизни». Если бы Гвидо и я встретились совсем еще молодыми, все было бы иначе; особенно если бы мы были молоды в нынешнее время; может, я бы и не придавала веса суждению какого-нибудь швейцара. «А разве работа – не оправдание? – сказал он. – Мы работаем вместе уже восемь лет…» Он смотрел на меня в надежде, что в этом спасение. Я тоже на это надеялась, несколько минут. Мы поцеловались, обнялись. Потом я снова заговорила: «Нет. Мне трудно объяснить. Видишь ли, я начала работать, потому что мне нужна была зарплата, ты сказал мне, что работал днем и ночью тридцать лет, потому что решил разбогатеть. Мне кажется, что деньги – не оправдание. Работать вместе, чтобы разбогатеть, – мне не кажется, что это достойная цель». Больше того: я чувствую, что деньги разделяют нас, вызывая во мне другое желание, низкое, порочное: желание владеть тем, чем владеет он, тем, что делает его уверенным там, где я неуверенна и беззащитна. Несколько дней назад Гвидо был без машины, он захотел проводить меня домой на трамвае. Для него это было целое приключение, он не знал, сколько стоит билет: кондуктор смотрел на него подозрительно, а я смеялась: но я была на стороне кондуктора. Иногда мы недолго ходим пешком; Гвидо к этому не привык, и когда переходит дорогу, все время боится, что его собьют автомобили. Как-то вечером я вела его за руку, шутя, но в то же время думала: «Страшно им, богачам…» – едва ли не наслаждаясь ощущением, что он подвержен страху, неведомому мне, точно так же, как мне грозит множество страхов, в свою очередь не знакомых ему. И когда я вижу, как он вытаскивает из кармана кучу крупных банкнот в поисках сотни лир, чтобы заплатить за кофе, мне это не нравится: потому что я чувствую, что предложи он мне взять их, я бы, наверное, взяла. Получается, у нас с ним только и общего, что грех и деньги. «Это невозможно, поверь», – закончила я.