Сволочь - Юдовский Михаил Борисович
— А по-моему, это не мудрость, а безумие! — кантор вскочил со стула и снова заметался по комнате. — Ведь нас убьют! Это вы понимаете?
— Скорее всего, убьют, — согласился раввин. — Даже наверняка убьют. Но самое страшное не это.
— Не это?! — взвизгнул кантор. — А что же, позвольте узнать?
— Самое страшное, — тихо и печально ответил раввин, — это то, что мы толкаем горшок друг на друга.
— Что? — Кантор решил, что ослышался. — Кто толкает горшок? Какой горшок?
— Да тот самый, с площади. А толкаем его мы все. Упорно толкаем друг на друга.
— Ах, ребе, — покачал головой кантор. — Ей-богу, сейчас не время для аллегорий.
— Вы как-то уж очень жестоки ко времени, — снова усмехнулся раввин. — В шутках ему отказываете, в аллегориях тоже… Эдак вы обдерете бедное время, как липку, и отправите, как козла, в пустыню — искупать наши грехи.
— Козел, горшок, — поморщился кантор. — Я вас не понимаю, ребе.
— В том-то и дело, — вздохнул раввин. — Никто никого не понимает, все только и делают, что толкают горшок. А общая наша беда в том, что мы уже никого по-настоящему не любим — ни своих, ни чужих, ни даже Бога, который нам заповедал любовь. Мы любим только свои убеждения. Разница лишь в том, с какой яростью мы их отстаиваем. Одни более цивилизованны, другие менее, но это так, мишура. А смахни ее — что под ней? Злоба и ненависть звериная. Вот только звери не прикрываются именем Божьим, а мы приплетаем его к месту и не к месту. Сколько веков живем, столько и убиваем с этим именем на устах.
— Что это вы все «мы» да «мы»? — снова поморщился кантор. — Нас, вроде бы.
— Нас, вроде бы, в городе всего двое, — прервал раввин. — А будь нас два десятка тысяч и начнись такая заваруха, как бы мы себя повели? Знаете, что я чувствовал в последние минуты там, на площади?
— Ну да, горечь, — усмехнулся кантор.
— Стыд, — поправил раввин. — Стыд, и в первую очередь — за себя. Ведь какой была моя первая мысль? Что это наше знамение. Какими были мои первые слова? «Машиах яво» — Мессия грядет. Разумеется, наш Машиах, наш Мессия.
— Не можем же мы растянуть своего Бога на всех! — взорвался кантор.
— И не надо растягивать. Бог не одеяло, он и без того один для всех. Он не наш и вообще ничей. А мы его тащим каждый к себе, да так, что скоро в клочки изорвем.
— Н-да, — задумчиво проговорил кантор, — интересный вы раввин, ничего не скажешь. Думаете, священники, имамы и прочие своей пастве сейчас то же самое проповедуют, что и вы?
— Всей душой надеюсь, что так, — кивнул раввин. — Вопрос в том, послушают ли их. А насчет меня вы правы. Я такой же раввин, как вы кантор.
Кантор лишь рукой махнул.
— Ладно, ладно, я не кантор, вы не раввин. Дело не в этом, а в том, что нас с минуты на минуту могут убить, причем без всяких разговоров. Надо что-то делать, ребе! Нельзя сидеть сложа руки!
— Что ж, — ответил раввин, — если вам неймется, протрите, если не трудно, священное достояние.
— Что? — поразился кантор. — Какое достояние?
— Синагогальное, разумеется. То, что на полках и в шкафу. А то ворвутся, убьют нас, а реликвии так и останутся стоять в пыли. Нехорошо. Да не смотрите вы на меня диким взглядом. Делайте, что сказано. Честное слово, это вас успокоит. Считайте, что это моя последняя просьба. Не можете же вы отказать своему раввину в последней просьбе.
Кантору оставалось лишь пожать плечами, взять тряпку, вернее, специальную бархотку, и приняться протирать «достояние».
В маленькой синагоге его было немного: старинного вида Тора, отпечатанная в девятнадцатом, а может, и в восемнадцатом веке, позолоченный семисвечник, ханукия, несколько пасхальных стаканчиков из черненого серебра, булыжник — судя по стоявшей рядом табличке, «точная копия камня, коим Давид поразил Голиафа», — и небольшой ящичек, изображавший Ковчег Завета.
Кантор нервно перетирал эти убогие реликвии, а раввин, закрыв глаза, неподвижно восседал в кресле, то ли размышляя, то ли задремав. Внезапно глаза его широко раскрылись.
— Так, — произнес он, прислушиваясь, — кажется, близится развязка.
— Вы это о чем? — спросил кантор, оторвавшись от своего занятия.
— А вы напрягите слух.
За окнами, пока еще отдаленно, слышался какой-то гул, медленно, но неотвратимо приближающийся к синагоге.
— Идут, — сказал раввин.
— Идут, — словно в полусне повторил кантор. — Господи, Господи, мы пропали… Послушайте, ребе, — он вдруг пораженно уставился на раввина, — ведь вы же. вы же почти глухой. Как же вы это услышали раньше, чем я?
— Если нельзя сделать так, чтобы все онемели, то можно хотя бы самому оглохнуть, — улыбнулся раввин.
— Я опять не понимаю, — нервно произнес кантор.
— Если нельзя закрыть другим рты, — пояснил раввин, — можно, по крайней мере, заткнуть уши.
— Ну, знаете! — возмутился кантор. — Столько лет морочить голову! Ладно бы другим, но мне-то за что? Вы же меня без конца орать заставляли!
— Вот и хорошо, — удовлетворенно кивнул раввин. — Вот и прекрасно. Злитесь, злитесь и ни о чем не думайте. Можете даже чем-нибудь запустить в меня.
— Ох, ребе, ребе, — сокрушенно покачал головой кантор. — Сказал бы я вам, да сейчас не время. Послушайте, может, сбежим, пока не поздно?
— За свою историю наш народ достаточно набегался, — усмехнулся раввин. — Можно напоследок и отдохнуть.
— Вы так замечательно рассуждали обо всех, — раздраженно проговорил кантор, с испугом прислушиваясь к совсем уже близкому гулу, — и вдруг на тебе: «наш народ». Вы не слишком последовательны, ребе.
— Можно оставаться собой, не переставая быть человеком, — ответил раввин. — Если случайно уцелеете в этой заварухе — запомните это.
— Да уж, уцелеешь тут, — кантор попытался усмехнуться, но вместо улыбки вышла жалкая гримаса. — Ребе, это последний шанс. Нас убьют!
— Несомненно, — согласился раввин. — Принимая во внимание, сколько их, совершенно ясно, куда они идут и с какой целью…
— И вы так спокойны?!
— Да нет, вообще-то я немного волнуюсь, — признался раввин. — Но это так, простительная слабость. Послушайте, вы, может, вообразили, что я — отчаянный храбрец? Ничего подобного. Я, в общем-то, человек робкий. Я всю жизнь чего-то боялся или. побаивался. Дайте хоть напоследок немного погеройствовать.
— Это не героизм, а глупость!
— А где это вы видели умный героизм? Умной бывает только трусость. Послушайте, вы бы сели, что ли. Умереть стоя — это, конечно, красиво. Но сидя как-то удобней.
— Проповедуете напоследок? — неприязненно заметил кантор, и не думая садиться. — А вам не кажется, что своим христианским — не будем лицемерить — смирением вы только умножаете зло?
— Не кажется, — с озорной улыбкой ответил раввин. — Если добро начнет действовать методами зла, то как же его от зла отличить? Зло редко становится добром, зато добро с удивительной легкостью может превратиться в зло. Зло проще, а простота соблазнительна. Наши с вами предки оставили нам великие и мудрые истины, но эти истины они выстрадали сами. Так зачем они нам, спрашивается, эти истины? Чтобы мы твердили их, как попугаи, или чтобы размышляли над ними? И, размышляя, выстрадали свое и завещали его нашим потомкам, чтобы они тоже думали, а не повторяли, как попугаи.
— Потомков у нас, кажется, уже не будет, — криво усмехнулся кантор, прислушиваясь к гулу за окном, в котором уже явственно были слышны отдельные выкрики.
— Будут, — возразил раввин. — Даже если нас и убьют, мы все равно появимся снова.
— Мы?!
— Ну да. Может, немного другие мы. Не знаю, как, откуда, но все равно — появимся.
— Но мы-то с вами умрем?
— Безусловно, — кивнул раввин. — А вы чего хотели?
— Я не хочу умирать!
— Глупое, но понятное желание, — раввин с хрустом размял пальцы. — Послушайте, вы, вообще-то, в школе изучали естественные науки? Физику там, химию, биологию? Анатомию, в конце концов. Вам известно, что человеческое тело смертно?