Сволочь - Юдовский Михаил Борисович

— Вот тут-то и закавыка, — сказала третья плакальщица. — В общине нашей, православной, не одни русские. И греки есть, и болгары с сербами, и прочие румыны-молдаване. А уж хохлы-то — те с ходу на рожон полезут. А ну как не захотят остаться с нами?

— Не захотят — пусть катятся к чертовой матери, — отрезала вдова. — Скатертью дорожка. Неужто мы сами за себя не постоим?

— Постоим! — в один голос отозвались плакальщицы.

— Вот и я говорю. А они к нам еще сами на карачках приползут.

— Так-то оно так, — покачала головой третья плакальщица, — а только лучше бы вместе. Община у нас невеликая, мусульман куда больше, про католиков с евангелистами уже и не говорю. Зачем нам делиться?

— Тогда пусть нас держатся, — непреклонно ответила вдова.

— Верно! — согласилась первая плакальщица, а вторая согласно кивнула.

— Так и я о том же, — продолжала третья. — Поэтому с ними не кнутом надо, а пряником. Дескать, ничего не навязываем, просто посоветоваться пришли, по-родственному, по-соседски. Чтоб все по справедливости. Но нас-то все равно больше, по-нашему и выйдет, а им уважение.

— Вот ты этим и займись, — велела вдова. — Ты баба хитрая, чтоб похлеще не сказать, а я юлить не умею: такое выложу, что потом назад не запихнешь.

— И не беспокойся, — заверила третья. — Я свое дело знаю. А тебе негоже сейчас такими делами заниматься — у тебя горе.

— Мы все-все сами сделаем, — вновь проникаясь сочувствием к вдове, защебетала вторая. — А ты отдыхай, сил набирайся.

— Ладно, бабы, идите, — махнула рукой вдова. — Я посплю пару часов, а потом за дело — как-никак поминки справить надо.

— А мы-то на что! — встрепенулась первая. — Разве не поможем? Да мы…

— Знаю, — кивнула вдова. — Спасибо вам. Ну, а теперь ступайте с Богом.

Плакальщицы ушли, а вдова, утомленно покачав головой, подошла к комоду, выдвинула ящик, достала пачку сигарет и, присев за стол, закурила, стряхивая пепел прямо на скатерть, хотя вообще-то была женщиной аккуратной. Сигарета слегка подрагивала у нее между пальцами. Другая рука, сжатая в кулак, подпирала подбородок. Глаза ее не отрывались от стены напротив, где в черной рамке с траурной ленточкой наискось висел мужнин портрет. Портрет был черно-белый, а муж на нем — молодой, с задиристой улыбкой и бесшабашным взглядом.

— И после смерти морока мне с тобой, — сказала вдова портрету. — Ну, гляди, встретимся на том свете — я тебе все припомню!..

Тут сигарета выпала из ее пальцев на пол, руки, словно подломившись, упали на стол, голова на руки, и вдова разрыдалась со всей страстью, всей сладостью и всем отчаянием свежего горя.

Отмолившись в мечети за убиенного собрата, мусульманская община — не вся, разумеется, но весомая ее часть, — собралась во дворе дома покойного главы. Сам имам почтил дом своим присутствием, подчеркнув тем самым значимость персоны усопшего и приподняв его, и без того рослого, еще выше в глазах единоверцев.

Двор, до прихода гостей казавшийся просторным и зеленым, разом сжался и куда-то пропал. Пропала и зелень: от бесчисленных, слепящих глаза белизной траурных одежд и трава, и виноградные лозы выглядели пожухшими. Часть гостей, по восточному обычаю, расселись прямо на лужайке, остальные, судя по всему, лица менее почтенные, остались стоять, подпирая спинами ограду и стены дома, словно тот в любое мгновение мог рухнуть от постигшего его обитателей горя. Впрочем, имам тут же уровнял всех собравшихся, призвав их принять киблу [40]и помолиться за того, кто вскоре будет блаженствовать в раю. Когда же те, совершив на коленях молитву, подняли просветленные лица, имам предложил сотворить еще один намаз — обратясь на сей раз к площади перед ратушей. От столь кощунственного предложения, да еще исходящего от имама, смуглые лица благочестивых побледнели. По скорбящей толпе пробежал негодующий ропот, но имам, тонко улыбнувшись, остановил его одним мановением поднятой руки.

— Не забывайте! — возвестил он. — Не забывайте, что тем самым мы поклоняемся не месту сборищ неверных, но новому дару Джибрила! Нет, мы не отступаем от заветов Пророка, наоборот — показываем, что не глухи и не слепы к новым знамениям, и нет в нас никакой косности, в чем лживо винят нас кафиры, сиречь, неверные. Загляните в сердце свое, и увидите — не к святотатству зову я вас, а к Большому джихаду во имя Всевышнего. Поэтому вновь призываю: помолимся же в сторону горшка, братья!

Убежденные речью имама, присутствующие вновь пали ниц и вознесли пламенную молитву. Поначалу они чувствовали себя непривычно и неуютно — их тела, приученные с детства, сами невольно разворачивались к Мекке, в сторону священной Каабы. Но затем слова молитвы увлекли за собой их мысли и души, и телесные неудобства сами собой исчезли. То была в самом деле проникновенная молитва, исполненная любви, веры и преданности Аллаху и почившему собрату. Об убийствах прошлых и предстоящих не было в этой молитве ни слова.

Закончив хвалой Всевышнему и проведя в знак очищения ладонями по лицу, община выпрямилась, готовясь выслушать новую речь имама. Тот, окинув взглядом собравшихся, заговорил.

— А теперь, — высоким, но внушительным голосом произнес он, — я хочу поговорить с вами о джихаде, о священной нашей борьбе. Кафиры и язычники злонамеренно толкуют его как войну, которую мы будто бы объявили всему остальному миру. Им, неверным, невдомек — да простит их Аллах, что слово джихад означает усилие, и в первую очередь усилие над собой, над собственным несовершенством, над своей алчностью, трусостью, неверием и сомнениями. Это и есть Большой джихад, который каждый из нас объявляет себе.

Присутствующие одобрительно закивали, восхищенные мудростью имама и чеканностью его формулировок.

— Но, — продолжал имам, — есть и Малый джихад, который, хоть и мал, требует великих усилий. Это защита священной веры от кафиров, которые подвергают кощунству и насмешкам все завещанное нам великим Пророком — да будет благословенно имя его — и переданное ему Аллахом через архангела Джибрила. Долг наш — обратить неверных в истинную веру, а если они будут упорствовать в своих заблуждениях — охранять ее огнем и мечом. Это и есть наш Малый джихад, наш газават [41]. И дабы приступить к главному, к Большому джихаду, нужно начать и закончить Малый. Пока существуют кафиры, мы не можем со спокойной совестью перейти к духовному очищению. Так пусть же они либо встанут на нашу сторону, либо погибнут!

— Либо встанут на нашу сторону, либо погибнут! — словно в трансе повторила община, теснящаяся в зеленом дворике.

— Теперь же, — имам чуть понизил голос, и тот зазвучал еще проникновенней, еще доверительней, — вам надлежит избрать вождя для этой нелегкой борьбы.

Собрание оторопело.

— Как? — прозвучал, наконец, одинокий робкий голос, к которому тут же присоединились и другие, более решительные. — Как, почтенный имам, разве не ты наш вождь?

— Конечно, так, — поспешил заверить единоверцев имам. — Я ваш вождь — но духовный. Когда придет время Большого джихада, я открою всем и каждому пути к истине и очищению. Но сейчас, во времена Малого джихада, вам нужен лидер не только с Кораном, но и с мечом в руке, который поведет вас в бой. И если вы все еще колеблетесь, я сам назову вам его имя!

Он поднял указательный палец, изувеченный подагрическими шишками, ткнул им в сторону толпы и выудил из нее низкорослого человечка с длинным небритым лицом, слипшимися на низком лбу прядями жирных черных волос и злющими на весь мир колючими глазками. Выловленный им человечек неожиданно широким и уверенным шагом вышел из толпы, остановился рядом с имамом, поклонился ему, поклонился в сторону Мекки, поклонился в сторону горшка на площади и, наконец, повернулся к общине, буравя ее пристальным взглядом.

Община зашумела в еще большем недоумении — уж слишком разительно отличался новый предводитель от ее покойного вождя и любимца, чернобородого великана, чью память они собрались почтить. Один почтенный мусульманин даже пробормотал — достаточно внятно, чтобы его услышали соседи, и достаточно тихо, чтобы его слова не достигли ушей имама: