Музей суицида - Дорфман Ариэль

– Отличная концовка, мрачная и больная, – признал Родриго. – Твой Колома кое-что узнает про самого себя: что он всю жизнь гонялся за мелкими чудовищами, тогда как главные, те акулы, которые правят миром, неподсудны. Мне нравится. Должна получиться отличная книга, если только… Вот только…

– Вот только – что? Что, Родриго?

– Да нет, просто подумалось… – Он замолчал. – Не важно.

– Важно. Вот только – что?

– Вот только мне кажется, что ты ее на напишешь. Ты уже сказал, что тебя тревожит то, что в романе будут резать твоих приятелей по посольству, но я сомневаюсь, что тебя тормозит именно это. Тут что-то… более серьезное, глубинное. И если я прав, то тогда ты в жопе. Или роман в жопе. Хотя это не такая уж трагедия. Если ты поймешь, что, может, для этого конкретного романа пока не время…

Столь жесткий прогноз заставил меня ощетиниться.

– В каком это смысле – не время?

– Скажи мне вот что. Сначала ты планировал, что одним из убийц будет кто-то из беженцев, так ведь? Не Рауль, не Суарес – никакого вмешательства из внешнего мира?

– Да, – настороженно признался я.

– Итак: укромное место, храм безопасности и свободы в Чили ввергается в безумство насилия, перестает быть убежищем. Твой следователь восстанавливает порядок во вселенной, найдя нарушителя: основа большинства детективов с самого рождения этого жанра, именно это в них так успокаивает и радует. Это явно успокаивало тебя на стадии замысла: во всей стране царит варварство, но в этом месте сохраняется некая справедливость, надежда на то, что однажды такая же справедливость будет дарована тем, кто остался за пределами посольства, ни одно преступление не останется безнаказанным, так?

– Да, – согласился я, уже почувствовав, к чему Родриго ведет.

– Ну вот, – заключил мой сын, – эта пророческая идея о том, что справедливость наконец восторжествует, которая была столь заманчивой и многообещающей в годы Пиночета, стала насмешкой в Чили 1990 года, где преступники ограждены от судебных разбирательств: их защищает главнокомандующий, грозя стремительно вернуться с теми же танками и самолетами, которые атаковали «Ла Монеду», в том случае, если кто-то хоть мизинчиком коснется кого-нибудь из его сообщников – хотя бы посмеет их назвать. Так что мы знаем, кто виновен, но на них не распространяются те законы, которые правят остальными гражданами – они могут свободно идти по тем широким дорогам, которые, как предсказывал Альенде, откроются «свободным людям». Реально свободны только палачи – а остальные в жопе. Твой роман должен начаться с того момента, как Колома уходит из посольства – и вынужден признать правду о том обществе, которое он якобы защищает, непростой мир за его стенами. Однако это будет уже не тот детектив, который ты начал писать, – детектив, который ты, увы, не закончишь. Боюсь, что сейчас для этого романа не время.

У меня колотилось сердце – и не потому, что мы шли в гору, все ускоряя шаг.

– Время или не время, – пропыхтел я, – я Колому не брошу. Когда я в последний раз с ним связывался, он отошел от писсуара и собирался установить личность первого убитого… возможно, кого-то из крайних экстремистов, которых он успел возненавидеть: настоящего ублюдка, полного заблуждений и красивых фраз, а возможно, немолодого, спокойного и доброжелательного мужчины, который уже поучаствовал в других неудавшихся революциях Латинской Америки. Но кто бы это ни был, Коломе придется справляться со смертью того, кто был рядом… мне придется справляться с этой смертью, этой болью. Было бы малодушием избегать этой боли – или другой боли, его и моей, когда он поймет, что теряет Ракель, будет видеть, как она ломается, все сильнее отдаляется… не будет знать, как преодолеть пропасть, возникшую между ними, исцелить ее исковерканную жизнь. Если я оставлю роман незаконченным, я этого себе никогда не прощу. И он мне никогда не простит. Я не намерен приканчивать Антонио Колому.

– Ну, если твой драгоценный Антонио так важен, сохрани его для более важного дела. Что, если ты откажешься от самого посольства, сделаешь его членом следственной группы, которую вызвали в «Ла Монеду» в тот день 11 сентября? Пусть тело Альенде дожидается опытных рук и глаз Коломы среди дыма и обломков разбомбленного здания. Он видит все улики, составляет отчет – а начальство отстраняет его от дела, переводит на унылую рутину обычных убийств, а тот первый отчет спрятан или уничтожен. Но он продолжает разнюхивать за спиной этого подонка Суареса – его ты тоже сможешь оставить. И психопата Рауля. А еще лучше… – голос Родриго был полон волнения, – перенеси Колому в наши дни. Спустя семнадцать лет он натыкается на свидетельства, которые указывают на то, что на самом деле случилось с Альенде: подчищенный доклад, или пропавшие снимки, или данные экспертизы, или… да!.. свидетеля, который тогда там присутствовал, но которого придушили, чтобы он заткнулся. Можно даже, чтобы его изуродовали, чтобы казалось, будто это опять начал действовать тот давний серийный убийца, раз уж тебе так понравился этот персонаж. Важно только, чтобы Колома расследовал ту самую смерть, которая так важна, что ее не скрыть. А всякий раз, как он будет заходить в тупик, ты сможешь нашептывать ему сведения, которые раскопал, выполняя то задание, за которое тебе платит твой друг Орта.

Привлекательная мысль, но…

– Как мне ни нравится в подражание Пиранделло заставить реального автора и его главного героя вместе расследовать дело и как ни оригинально было бы сделать это делом о смерти Альенде, создавать текст, который будет переключаться с истории на выдумку и обратно, роман, который я хочу написать, построен вокруг посольства. Я зашел в тупик, это так, но мне не в первый раз ломать стену, преграждающую путь.

– Будем надеяться, – сказал Родриго. – Видит Бог: ты достаточно упрямый. Но мой хрустальный шар говорит, что в итоге ты набьешь себе шишек, а стена так и останется стоять.

Я не захотел обсуждать этот вопрос и дальше, потому что мне пришлось бы признаться: без этого романа я рискую остаться без спасательной шлюпки творчества, разбившись о скалы коварного чилийского переходного периода, потому что мне нечем будет занять свои дни, негде будет укрыться от молчания и одиночества. Я согласился на это проклятое предложение Орты во многом потому, что так я смог бы продолжить работу над этим самым романом. Мне нужно продолжить во что бы то ни стало.

Родриго заметил мои терзания и обнял меня.

– Я всегда рядом, дада, – жарко дохнул он мне в ухо, не отпуская меня, словно это он мог пойти ко дну, а не я. – Ты всегда можешь на меня рассчитывать. – Тут он наконец шагнул назад. – И у меня есть новость, которая может поднять тебе настроение. Я решил ненадолго отсрочить свой отъезд. Хочу поехать на север с Эриком Герзоном. Было бы глупо уехать из Чили как раз тогда, когда он прилетает из Голландии. Знаешь, где я буду 4 сентября, дада, пока кортеж Альенде будет добираться до кладбища в Сантьяго? В Сан-Педро-де-Атакама! Буду глазеть на одну из мумий в археологическом музее. Одна из старейших в обеих Америках, как говорят – ей одиннадцать тысяч лет. Та древняя женщина: она танцевала, как мы, смотрела на звезды, как мы, любила, как мы, но… ее путь лежал в загробную жизнь, а не в музей. Ее закрыли в стеклянную витрину, превратили в предмет, чтобы она нас не смущала. Мне нравится перспектива составить ей компанию, чтобы ей было не одиноко, как раз в тот момент, когда мои сограждане будут пытаться упокоить призрак Альенде, чтобы он не мешал этому переходу.

Я мог бы сказать в ответ, что любые похороны – будь то церемония, которую родственники той мумифицированной женщины провели тысячи лет назад, или поминовение Альенде – неизбежно включают в себя как забвение, так и надежду на воскрешение, и только от оставшихся в живых зависит, которое из этих двух начал победит, однако предпочел сконцентрироваться на известии о том, что наш сын не уедет так быстро, как мы ожидали.

– Значит, ты будешь тут двенадцатого сентября, на именинах твоей мамы?