Музей суицида - Дорфман Ариэль
В тот день я отправился спать, предвкушая поездку на побережье – и обрадованный реакцией Хоакина на мои слова о том, что завтра я намерен посетить могилу Альенде в Винья-дель-Маре. Он на несколько часов закрылся у себя в комнате – и вышел с двумя подарками для el Compañero Presidente. Одним из них был бумажный тюльпан со множеством оттенков красного с белым и розовым и даже капелькой зеленого, чтобы цветок был достоин Голландии, где он родился. Второе – громадный Альенде на крыше (видимо, «Ла Монеды») с оружием в руках, под огнем которого с неба падают самолеты и горят танки. Было заметно, что такая версия смерти Альенде нравится Хоакину: видимо, для него эта фигура из прошлого виделась как защита от ненадежного будущего.
Направляясь к кладбищу Санта-Инес в Винье, я был рад нести к могиле Альенде эти дары.
Предсказанного Анхеликой озарения не случилось. Только вечная мешанина гордости, смятения, гнева и чувства заброшенности.
Холодный ветер трепал бумажный цветок и рисунок, так что я поискал камешки, чтобы их придавить, а потом сел и стал ждать, чтобы что-то случилось.
Спустя несколько часов случилось что-то… а вернее, кто-то.
Позже он скажет мне, что его зовут Альберто Карикео, но поначалу он просто стоял, оценивая меня, и подозрительность ясно читалась на его плоском лице: явные черты индейца мапуче, чуть раскосые глаза, крючковатый нос, бронзовый оттенок кожи. Эта подозрительность постепенно испарялась при виде бумажного тюльпана и рисунка с героическим Альенде.
Это был panteonero – один из команды могильщиков, которая хоронила Альенде 12 сентября 1973 года. Он взял на себя роль охранника этого тела, присматривая – тихо, незаметно, яростно, – чтобы его не тронули.
Он видел слишком много горя и перебросал слишком много лопат земли, наблюдал за бесчисленными родственниками, друзьями и посетителями, бредущими по территории, чтобы сентиментальничать с чужой болью, однако очень хорошо научился определять тех, чья скорбь была безграничной, от тех, кто только изображал эту скорбь ради удобства, выгоды или из лицемерия или скрывая скуку и равнодушие, так что уже хорошо знал (особенно в отношении Альенде), кто притворяется, а кто искренен.
И я благодаря сыну прошел эту проверку.
Он сел рядом со мной.
И вот тут я почему-то выпалил:
– Я должен был быть там в тот день.
Он моментально понял, о каком дне я говорю и что имеется в виду под «там». Пока – не то, что я работал в «Ла Монеде», а просто что я один из множества тех, кто приходит в это место отдать дань уважения сейчас, но тогда не бросился к дворцу, чтобы защитить человека, похороненного здесь: череда паломников, желающих искупить свой грех, как личный, так и общий. Возможно, кто-то из скорбящих тоже признавался, что ему следовало в тот день быть там, хотя он по-дружески отнесся только к очень немногим таким. Цветок и рисунок Хоакина могли подтолкнуть его к тому, чтобы выделить меня, но не менее важным оказалось то, что я застал его в особый момент. Всего за несколько часов до этого ему сообщили, что он будет в команде, которая извлечет тот самый гроб, что он со своими напарниками захоронил семнадцать лет назад.
Его предупредили, что это совершенно секретно: власти не желают никаких репортеров и лишних зрителей. Необходимо было убедиться, что тело, получающее место последнего упокоения от семьи, президента Эйлвина и народа Чили, действительно принадлежит Сальвадору Альенде. Действительно, совершенно секретно: никто из участвующих в этой публичной церемонии (как и я) о подобной операции не слышал.
Альберто рассказал мне об этом – и еще о многом (у меня было чувство, что ему необходимо выговориться, точно так же, как мне остро необходимо было сбросить с сердца этот груз, произнести слова «Я должен был быть там в тот день»), когда мы с ним устроились в баре по соседству с графином вина и сэндвичем с potito, довольно противным куском мяса, который я сам предпочитал не заказывать.
По его словам, он обязан Альенде всем.
– Почему у нас есть бесплатная медицина? Благодаря политике, которую провел в жизнь Альенде в роли министра здравоохранения в правительстве Педро Агуирре Серды, а потом – в палате депутатов и сенате. Почему у нас есть социальная защита и пенсионный фонд для моей старости? Благодаря Альенде. Почему мои дети росли сильными во времена Народного единства? Благодаря полулитру молока, которое Альенде каждый день выдавал всем детям в школе. Кто выказал уважение к наследию мапуче, относясь к indios страны как к полноправным гражданам, с нашим собственным языком, нашими традициями, и благодаря кому я мог гордиться тем, что мой отец, встававший в три утра печь хлеб для этого города, происходит из того народа, который жил здесь до прихода конкистадоров? Альенде! Почему я – собственник нашего дома на Серро-Барон? Альенде, всегда Альенде, один только Альенде. И много лет назад, когда он был врачом, лечившим бедняков бесплатно, здесь, в Эль-Пуэрто, он помог моей матери. Он пришел в нашу лачугу на холмах и принес ей таблетки, зная, что у нас нет денег купить то лекарство, которое он прописал, – и сам за него заплатил.
Внезапно у него вырвалось рыдание. С трудом справившись с собой, он продолжил:
– А как я его отблагодарил? Послушай: у меня на стене висел его портрет – в комнате, где мы ели и где спали двое моих мальчишек. И каждое утро, вставая на рассвете, я благодарил его, обращаясь к нему по-простому, как Чичо. «Спасибо, Чичо, – говорил я, – por la gracia concedida, за то, чем ты нас одарил». А когда его избрали, я называл его Compañero Presidente, «Чичо» уже не годилось для того, кто занимает такой высокий пост, но я всегда говорил спасибо, gracias por existir, спасибо, что существуешь. А потом одиннадцатого сентября, когда эти разбойники захватили власть, что я сделал? Я спрятал тот портрет за стену. Ну я хоть не стал его сжигать, как сделали другие. Но я испугался и спрятал его, чтобы его никто не увидел, не догадался, кто я, кем я был. И мне повезло. Не просто потому, что меня ни разу не посадили, не избили, не выкинули с работы… Знаешь, что стало с моим зятем, рабочим-текстильщиком из Сантьяго? Его заперли в одном из тех домиков у берега океана, которые Альенде построил для таких рабочих, как он, чтобы они со всей семьей могли поехать в свой первый отпуск, первый в жизни, и вот в этих домиках, построенных им на радость, мой зять шесть месяцев был пленником, слушая шум океана, который не мог увидеть или потрогать – только слышать и нюхать, ту самую воду, где он купался с женой и детишками всего год назад. Эти людишки! Они злодеи, настоящие злодеи. Я христианин, но я не могу их простить. И если я могу простить себя за то, что спрятал тот портрет одиннадцатого числа, то только потому, что уже двенадцатого смог хоть отчасти выплатить мой долг el Compañero Presidente.
…Мне приказали выйти на работу, несмотря на круглосуточный комендантский час: за мной и напарниками приехал джип. Мы понятия не имели, в чем дело, пока сеньор Эдгардо Урибе, начальник нашей смены, не велел нам подготовить склеп семейства Грове. Кладбище было переполнено полицейскими и солдатами, с оружием наготове, с черным гримом на лицах, словно они ждали нападения… непонятно от кого: мы там были единственными гражданскими. Странно, что они вызвали профессиональную службу. Может, хотели, чтобы все было открыто, хотели отнестись к этому трупу так же, как к любому другому. Но, конечно, это было совсем не как любое другое тело, которое я хоронил: я уже подозревал, кто это может быть, и мои подозрения подтвердились, когда я увидел там сеньору Тенчу в сопровождении сестры Альенде Лауры: она была нашей представительницей в Конгрессе, так что я ее хорошо знал, хотя она, похоже, не узнала меня и никого не узнавала. Она была потрясена. А рядом с ней были мужчины, которых я никогда раньше не видел, потом я узнал, что это были родственники Альенде, члены семьи Грове. Они все шли за гробом, и когда его принесли к склепу, Тенча потребовала, чтобы ей дали увидеть мужа: откуда ей знать, кого она хоронит. А главный офицер ответил, что уже объяснил ей, что это исключено, что гроб заколочен, но он дает ей слово чести военного, что это действительно ее муж. Он не назвал его имени, а она просто посмотрела на него с презрением: света было мало, но хватило, чтобы понять, о чем она думает. «Ты… ты говоришь мне… мне! О чести рядом с телом человека, воплощавшего честь». И она повернулась к нам – к шести мужчинам, ожидающим с лопатами, – и сказала: «Сальвадора Альенде нельзя хоронить вот так, анонимно. Я хочу, чтобы вы все хотя бы знали имя человека, которого хороните». Мы начали бросать землю на гроб, а она схватила немного цветов с какой-то могилы рядом, бросила их на землю и сказала: «Здесь мы оставляем Сальвадора Альенде, президента республики, чьи дочери и родные не могут сегодня здесь присутствовать, потому что им запретили». И больше ни слова, пока мы не закончили нашу работу.
