Халльгрим Хельгасон - Женщина при 1000 °С
Внизу на улице несколько подружек в пальто затеяли потасовку. Английский летчик, скорее всего, не догадывался, что он совершил вынужденную посадку в Бабьем царстве.
Затем я развернулась и стала смотреть на восточный берег, сверкавший под луной белым, будто мрамор, и дальше, на проливы между островами и большой землей. Патрульный корабль медленно плыл по поверхности воды, и отсвет на волнах от его прожекторов преданно бежал за ним. В его чреве бурчал мотор, и я почувствовала, как его звук отдается во мне. Я была едина со всем, и все – со мной. А по ту сторону пролива открывался вид на целый континент. Я выпростала свежезаклеймленную руку и потрогала Францию, вытянула нос и понюхала Польшу, засучила рукав и ощутила холодок с Нордкапа. Мой дух раздулся и больше не вмещался в этом маленьком легконогом тельце, сейчас он смотрел на него только как на свою игрушку. Две чайки медленно проплыли мимо фасада дома, еле слышно шелестя крыльями. Моим первым побуждением было последовать за ними: я знала, что могу летать, но также знала, что могу простоять здесь следующие триста лет, как дымовая труба.
Я выбрала вторую возможность и стала смотреть на лежащие вокруг меня страны тем острым взором, который дала мне ночь, и увидела папу: он ковылял еще темным утром с полотенцем вокруг пояса вместе с другими восьмьюдесятью несчастными – им давали по три секунды на принятие душа. А еще севернее на континенте мама вставала, с сонными мешками под глазами, и шла в булочную по любекской брусчатке. Они были двумя незадачливыми исландцами, из-за какой-то бестолковщины начавшими гнуть спину на незнакомых людей, неправильных людей, вместо того чтоб заботиться о своем ребенке, который сидел в наркотическом опьянении на коньке крыши в алчущей любви деревне.
72
Герра
1941
На следующий день выяснилось, что английский летческий шоколад содержал немалую дозу амфетамина. Отец близняшек, толстый аптекарь, прибежал к нам в ярости, забрал остаток себе на хранение, а потом прочел строгую лекцию о том, как опасны такие вещества, особенно для юных фризских девушек.
– Девочки всю ночь играли в бадминтон. Совсем не спали.
– Бадминтон? – удивленно спросила фрау.
Я объяснила ей:
– Да. Они вашим глазом играли в бадминтон. Но ведь они потом вернули его?
– Что? – изумилась она.
– Он не попортился? – спросила я и осмотрела ее глаза.
Я все еще была под действием наркотика. Так я и пошла в школу. И все знала, все могла и все делала. Но под вечер действие амфетамина наконец ослабло, сердцебиение улеглось, и я превратилась из хорохорящегося всезнайки в плачущего ребенка. Фрау Баум сидела со мной, а Хайка подносила мне воду в стакане. Аптекарь снова пришел к нам и дал мне успокаивающее, смешанное с молоком. Постепенно мне удалось заснуть.
Еще много дней я думала о своем лазании на крышу не иначе, как с ужасом – я ведь стояла на самой дымовой трубе! – и всегда опускала глаза, если мне случалось идти мимо освещенного окна, каждый вечер молилась перед глазами фрау. Я затыкала уши, чтоб не слышать рассказов, которые ходили по деревне и которые мне постоянно пыталась поведать Хайка-похаявшая-руку: мол, английский амур изменил фройляйн Осингхе с ее сестрой. Затем кто-то застукал его с дочкой сапожника в подвале недалеко от кладбища. А потом кто-то видел, как две подруги тащат его на взморье.
Он был единственным мужчиной в Бабьей деревне и наслаждался этим целых десять дней, пока в Норддорф не примчались по проселочной дороге двое нацистов «в штатском». Они вторглись в наш дом и заявили, что им нужно видеть «герра А.». Это были молодые офицеры, оказавшиеся на водоразделе армейской жизни: двое сельских парней, поставленных над никчемной деревушкой у самых границ, за которыми кончается власть канцлера; однако они горели желанием проявить себя где-нибудь в центре, что делало их крайне опасными. Как это нередко бывает у таких выскочек, мундир – от начищенных до блеска сапог до сияющих обшлагов, означал для них все. Они напоминали двух юных провинциалов, ищущих себе пару на маскараде, когда мерили шагами кухню своей землячки фрау Баум и ждали, пока опасный лидер Сопротивления, «герр А.», вылезет из своего логова. Хайка стояла в уголке, гордая за свою нарядную армию. Это она «заложила» меня? Но фуражки поползли вверх над бровями, когда они увидели, как я семеню по коридору: «герр А.» оказался одиннадцитилетней девчушкой. И все же они отвели меня в гостиную, велели фрау со всеми детьми убираться вон и заперлись там со мной. Часы в гостиной принялись отсчитывать оставшиеся мне секунды жизни, едва я примостилась на жестком скрипучем плетеном табурете.
– Тебе знакома эта куртка?
– Да.
– Откуда она у тебя?
– Я нашла ее у костра. На бе… на берегу.
– Что это за акцент? Ты откуда?
– Из Исландии.
– Ах, Исландия. И ты живешь у фрау Баум?
– Да. Папа в армии. Он тоже исландец. Он учился в Бад-Ландсбергском военном училище. По-моему, он сейчас в «СС».
– Правда? Какой молодец!
– А мама в услужении у доктора Кревальда в Любеке. Это друг Гимнеля.
– Гиммлера?
– Да, Генриха Гимнеля.
Допрашивающий обернулся к своему товарищу, который был явно выше него по чину, хотя сидел ниже: он расселся на мягком диване под фотографией герра Баума в коричневой куртке и глубокомысленно приглаживал свои усы. Допрашивающий рассмеялся, а высший чин заулыбался.
– Ха-ха-ха! Ты ведь хотела сказать: Генрих Гиммлер?
– Да. У него высокий пост, – ответила я.
– Да-да. Такой высокий, что все поют ему гимны. Ха-ха. Значит, она у доктора Кревальда служит? А зачем тебе понадобилась эта куртка? Куртка английского летчика? Куда ты ее отнесла?
– Я… я отдала ее сестрам-близняшкам из соседнего дома.
– Вот именно. А зачем?
– Затем… потому… что он им показался красивым. Он, ну, то есть летчик. Там в куртке была его фотокарточка.
– Ах вот как? А тебе он тоже показался красивым?
Я немного послушала тиканье часов.
– Да.
– Да? А почему? Отчего ты решила, что этот англичанин, этот английский паршивец – красивый?
Часы отсчитали четыре секунды.
– Отвечай! Почему он так тебе понравился?
Такой тон я потом часто буду слышать на своем жизненном пути: от свежеразведенного мужа или от только что брошенного любовника. Ведь у мужского музыкального инструмента так мало струн.
– Отвечай же! Отвечай, девчонка!
– Ну, он просто был такой… красивый.
– Да? Красивее немцев? Красивее немецких солдат?!
Юные дамы быстро осваивают искусство вранья.
– Нет.
– Вот и отлично. Тебе знакома девушка по имени Анна Тик?
Боже мой, ну конечно, это все она! Часы начали отмеривать время, оставшееся до казни.
– Да.
– Она утверждает, что ты помешала ей выдать англичанина. Это правда?
Лучше уж я сама подпишу свой смертный приговор…
– Да.
– Ты понимаешь, что это означает? Сколько тебе лет?
– Одиннадцать.
– Такая маленькая, а уже предательница и изменница родины!
Тут я сломалась и начала плакать.
– Лить слезы на допросах в Третьем рейхе запрещено! Это карается смертной казнью. Приказываю тебе немедленно прекратить!
Из-за дверей послышалось шарканье фрау Баум. Сквозь них донеслось умоляющее:
– Мой муж работает в военном министрестве в Берлине! Профессор доктор Гельмут Баум! Прошу вас!
Моя милая добрая фрау!
– Молчать!
Часы – два удара. Я – два всхлипа.
– Почему ты помешала фройляйн Тик рассказать правду об английском летчике?
– Я… я хотела, чтоб никто… никто не погиб.
– Не погиб?! Ты что, не понимаешь, что на войне люди вообще гибнут? Их посылают на смерть!
Я ощутила ледяной ствол пистолета на своем лбу. Это сопровождалось жутким и весьма своеобразным запахом стали – его мне до сих пор не удалось искоренить из своей памяти, хотя имена и лица уже начали стираться. Он нет-нет да вырвется из глубокого – по колено – сугроба забвения, словно неистребимый газ – этот сулящий гибель гитлеровский немецкий запах стали. Здесь требовался удачный ответ.
– Нет, – прохныкала я. – Я просто… исландка.
– Ах, исландка? Это… А какое положение вы занимаете в войне? – спросил он, немного отойдя от выбранного тона.
– Мы… мы… – я собралась ответить на вопрос по существу, но вдруг вспомнила, что у меня есть в запасе более удачный ответ, засучила правый рукав до самого локтя, сорвала пластырь с раны и с наигранной гордостью показала им вырезанную ножницами свастику.
– Ах вот оно как? Вот и отлично. А почему у тебя пластырь? Свастику не нужно заклеивать пластырем!
