Халльгрим Хельгасон - Женщина при 1000 °С
А эти современные герлушки – ни то, ни другое. Да и эти каждодневные санитарки, которые добредают досюда в своих скрипящих спортивных куртках, ненакрашенные ни снаружи, ни изнутри, – немногим лучше. Одна целое лето являлась сюда в берцах и пыталась напоить меня рыбьим жиром. Другая – в тапочках.
Конечно, у нас никогда не было своих высокородных госпож, дворянских девиц или кинозвезд. Чем-то подобным у нас была разве что Вала Тороддсен[144], но она, разумеется, президентская жена, ставшая нашей Грейс, и Бриндис Скрам[145] – самая красивая женщина, которую когда-либо порождала исландская земля, ручаюсь чем угодно. И конечно, Вигдис Финнбогадоттир – самая шикарная представительница исландских женщин, хотя я и не отрицаю, что вся эта ее великая святость всегда казалась мне невыносимой, да и при ближайшем рассмотрении она оказалась не такой уж абсолютно святой. Она была хорошим президентом, хотя побольше банкетов ей бы не помешало. Конечно, муж для нее тоже был бы не лишним. Какой-нибудь скромный муж, умеющий небрежно приветствовать и шепотом разузнавать путь до уборной. Жить в Бессастадире – задача, которая под силу только двоим, это говорю я, которая спала там в четырех комнатах, из них в двух – в чьих-то объятьях. Сейчас, говорят, в Исландии есть красавицы, но, по-моему, это все абсолютные пустышки с накачанными губами и прооперированной грудью. А еще они напрочь лишены знания французского языка и этим напоминают мне моих невесток, которые из всех вин больше всего мечтают пригубить «Камамбер Совиньон».
Мне, как, впрочем, и другим, не удалось выдрессировать моих мужланов-сыновей в светских львов, а я пыталась это делать, приглашая их на коктейли и уча заказывать такси для своей матери. Все они, мои мальчики, стали какими-то гуньками, и поэтому им приходится лежать под этими метеорами в джинсах и стонать, моля о пощаде от всех их требований: то садовые изгороди им подавай, то ортопедические матрасы (по-моему, это так называется), – и громких голосов в телефоне по пути в машину и из машины, когда они устраивают дни жевания плавленого сыра в своих швейных клубах и, о да, эти свои великие и могучие девичники. Я слишком хорошо знаю всю эту семейную жизнь, ведь я уже достигла возраста богов, и зрение у меня соответствующее. Как выразился покойный Одд, мой мохногрудый юрист: «Единственное, на чем держатся исландские браки, – врожденная лень исландских самцов, которые позволяют делать с собой что угодно». Вот мои мальчики – как раз из таких, и даже собственную мать они готовы бросить на этот жалкий алтарь.
74
Ул. Скотхусвег, 13
2009
Мои мытарства начались, когда я, выпорхнув из этого несчастного царства престарелых, снова окунулась в жизнь, но оказалась без крова. Ведь они оказали мне такую добрую услугу: без моего ведома продали родовое гнездо. Все только и ждали, что я отлечу из земной юдоли сквозь окошко «Тихой гавани», поэтому они поспешили продать Скотхусвег, едва старуха скрылась в недрах медицинской горы[146], и даже попробовали залучить вонючего, немытого норвежского kunstmaler[147], чтобы он в гостиной моих родителей своим голым тюбиком тряс!
Мне удалось предотвратить эту историческую катастрофу, и вместо него туда вкатил банковский юноша – пригожий, да душою негожий, и прошелся своим денежным ластиком по всей истории этого дома, а потом глядел холостым взглядом из его окна со страниц глянцевого журнала; и в мошне у него было густо, а на столе пусто. И сидел он там в окружении пустых стен, словно какой-нибудь пришелец из космоса, абсолютно не подозревающий, что в этой самой гостиной в свое время была написана «Исландская культура», читался «Исландский колокол», и обсуждалось великое сравнительное исследование под названием «Идеалы и одеяла в биографии поэта Стейнна Стейнарра».
Я могла узнать собственный дом только по «золотому дождю», который все еще свешивался из окна и какое-то время был единственным источником финансов у золотого мальчика, так как, судя по дошедшим до меня новостям, этот милый юноша премило разорился. Его большое состояние на самом деле оказалось нестоянием, и сейчас банк наверняка изъял у него хоромы, однако держит их пустыми, «чтобы не обрушить рынок». Да, законы жизни весьма разнообразны. Одни дома должны стоять пустыми, чтоб другие не обрушились. То есть теперь в моем доме живет банк, а я живу в каком-то гараже и шлю ему оттуда свой пламенный привет.
Ну, сделку по продаже, конечно же, провернули невестки: «Не потерпим, чтоб квартира простаивала пустой, без всякой пользы, когда твоя мама все равно в доме престарелых!» Конечно, сама я это не слышала. Мне эти вести водица по трубам принесла. Конечно, дом ушел за баснословную сумму, ведь он стоит там, где стоит: на лучшем месте в городе. В окнах гостиной у него Рейкьявикское Озеро и дом Торсов, и сам президент от него – на расстоянии голоса: тот самый дом на улице Соулэйаргата, в котором прошло папино детство, а еще – на другой стороне улицы – дом супругов-бензиномагнатов с их гаражом-Версалем, кстати, такое жилье сейчас подошло бы мне как нельзя лучше. Моя Доура знает человека, который работал на этой циклопической стройке, и просветила меня обо всех этих умопомрачительных тратах. Бензиновый господин заказал на гараж двери из такого роскошного дерева, что электрический двереоткрыватель не смог их поднять, – они весили по две с половиной тонны каждая. И с тех пор в этот гараж уже никто не заходил.
Хотя, кто знает… На чем это я остановилась?
Да, ранняя весна – это было, как можно догадаться, время бодрости. По вечно серой траве-волоснецу это было не сильно заметно, но весна прилетела с ветром, который вдруг потеплел и приобрел новые чувства. Мы, довольные освобожденем от школы, целыми днями болтались на взморье, выбирали из колючих изгородей клочки шерсти и продавали старой пряхе, которая… нет, вот моя собственная нить и спуталась. Я же рассказывала о том, как продали Скотхусвег. Они выручили за него аж целых 127 миллионов, которые поделили меж собой, словно наследницы в пьесе о британском короле. А поскольку на три без остатка очень хорошо делится 120, они, блюдя свои интересы, решили отдать остаток развалине-свекрови – целых 7 миллионов; и создали вклад для особых целей (на тот случай, если старухе потребуется съездить в Бостон на операцию или нанять малютку Бьорк, чтоб пела на ее похоронах). И с этого самого вклада сейчас капает моя квартплата Доуре.
Стыд и позор им после этого, этим пылесосам для денег, на которых женаты мои сыновья! И позор этот так велик, что ни они сами, ни мои мальчики не смеют посмотреть в глаза париковенчанной обитательнице гаража. Такому-то каменному чуду-юду, как я!
И все-таки я хорошо постаралась. Разумеется, я крепко обиделась из-за этой продажи (причем про меня наврали, будто я на нее согласилась!) и не стала скрывать это от этих герлушек. Тогда у меня еще был телефон, но поскольку я лишилась сна от страданий, я не слишком следила за временем: кажется, я перепутала ночь с пасмурным днем.
– Хербьёрг Марья, это уже ни в какие ворота! Сейчас полчетветого утра! Я отключаю телефон!
– Да пожалуйста, Тоурдис Альва, но знай, что с сорока миллионами никому хорошо не спится.
Я жила этим всю зиму – мою первую зиму в этом гараже. Я держалась за их злость, как обезьяна за ветку: раскачивалась от отчаяния к ворчанию, а потом содрогалась от блаженства, получая по телефону и электронной почте еще более злые ответы.
Но злость и коечная немощь плохо сочетаются, и я стала думать: было бы мне лучше среди устланной коврами роскоши? Конечно, на Скотхусвег у меня было множество красивых вещей, но тот, кому суждено уйти, хочет, чтоб вещей, с которыми ему предстоит расстаться, было поменьше. А кровать – она и есть всего лишь кровать, не важно, где она стоит. Разве мне здесь не сносно живется? И тут я начала направлять свой гнев в русло плутодействия.
75
Рогхейд
2002
Первые полугодия в гараже мне прислуживал молодой человек, находившийся в жизни на распутье: он не знал, хочет ли стать пастором в Исландии или компьютерщиком в Америке, и коротал время тем, что подтирал стариков в ожидании, пока решение примется само, а с его лица сойдут все прыщи. Его звали Боас – этого мягкорукого юношу, превеликого очкарика, который выполнял всякую побегушечную работу и отлично разбирался в технике. Постепенно я рассказала ему всю беспросветную историю о том, как семья отняла у меня имущество. По истечении двухнедельного курса обучения ему удалось сделать из меня, что называется, хакера, а может, крякера, я точно не помню.
– Ну вот, ты и стала хакером, ваще. Прямо как упоротый задрот из какого-нибудь колледжа, – сказал он, поправляя очки и на моем носу, и на своем.
