Халльгрим Хельгасон - Женщина при 1000 °С
– Ну вот, ты и стала хакером, ваще. Прямо как упоротый задрот из какого-нибудь колледжа, – сказал он, поправляя очки и на моем носу, и на своем.
Он научил меня, как входить в почтовые ящики моих злоневесток. Тогда я смогла прочитать обо всех их делишках («надо продавать, и побыстрее») и даже отвечать на имэйлы от их лица. Лишь тогда на стариковскую улицу пришел праздник.
В ходе этих разысканий выяснилось, что Рогхейд, жена Магнуса, в своем браке была не моногамна, а находилась в постоянной переписке со своим коллегой, которого я прозвала Йоун Йоунссон Наложник. Это был безмозглый бородач, который всегда начинал все свои письма с напоминания о чьих-то чужих идеях словами: «А ты видела вот это?» За сим следовал короткий и убогий по содержанию отчет о внешнем виде Рогхейд: «Когда ты утром пришла на работу, ты так красиво выглядела. Красный тебе идет». На это я тотчас отвечала: «Вот именно, сегодня вечером я хочу с тобой е****** до покраснения!» Конечно, это были не мои слова. Хотя мой моральный облик далеко не идеален, такие выражения не в моем стиле. Их напечатал за свою протеже будущий пастор Боас и заверил, что это «сработает на сто процентов, ваще».
Однако подобные грубости были и не в стиле Рогхейд, и тем самым нам удалось создать любопытное напряжение в их половой возне, которая, судя по письмам, в основном проходила по месту работы, в чуланах для швабр и в туалетах для инвалидов. «Ну, парковаться на парковке для инвалидов – это одно, а вот надругаться над их туалетами…» – говорил Боас и качал головой, изготавливая очередные послания, многие из которых были выше моего понимания, но всегда достигали нужного эффекта. Он когда-то работал с инвалидами и обижался за них на этих «здоровых» индивидов, считающих себя вправе испохабить их уборную.
Однажды он написал Йоуну перед полуденным сексом и процитировал изречение датского изготовителя подпорок и поручней: «Запомни, толстопопик: Tr æk støttebenet først ud[148]».
Как это нередко у людей вероломных, моя невестка отличалась изысканным стилем и часто прибегала к красивым сравнениям и маленьким изящным шуткам, которые не всегда оказывались понятны Наложнику, разграфленному в клетку.
«Прости за то, что я в прошлый раз написала. Я тебя повергла в трепет?»
«Что?»
«Забудь об этом. Лучше приходи ко мне в обеденный перерыв, и я угощу тебя поверженным стрепетом».
«Ланч – это прекрасно, но, сорри, хищных птиц я не ем».
Следить за этой перепиской было весьма интересно. «Ты встретишь меня на зеленом лугу?» – писала она. «Не слишком ли сегодня холодно?» – писал он в ответ. А мы с Боасом отвечали на это: «Нет ничего прекраснее белой росы на зеленых мхах. Приди, дружок, на мой лужок».
– Вау, это прямо ваще стих получился! – сказал на это мой попенок, окрыленный нашим сотрудничеством, и позволил себе задержаться на целых двадцать минут, пока нам не пришел ответ от Наложника:
«Ну, ты совсем beyond me[149]. Что такое ‘белая роса’?»
«Сперма», – быстрой рукой напечатал ответ Боас.
«Я спускаюсь».
Они оба работали в сверкающем чистотой доме-утесе, он был новехонький – его высидел на наших берегах век процветания. А мы так далеко зашли в своей шпионской деятельности, что однажды Боас потрудился спуститься вниз вслед за ними и запечатлел парочку на снимке сквозь приоткрытую дверь по окончании совокупления. Потом мы послали им эту фотографию по электронной почте с фальшивого адреса. На самом деле это действие было плохо продумано, потому что тогда нарыв лопнул, и последующие дни стали весьма серыми, хотя моему Магги с его раной, разумеется, стало легче. Однако потом я вновь обрела радость пакостничанья. Ловкий Боас создал для меня адрес: [email protected][150]. С него Рагнхейд Лейвсдоттир получила следующее письмо:
Уважаемый грешник!
До сведения Церкви дошло, что Вы совершали нарушение заповеди «Не прелюбодействуй» в уборных для инвалидов в общественных зданиях. Как известно, подобное карается законами Божескими.
Согласно положениям Государственной церкви Исландии, в качестве наказания Вам надлежит посетить богослужения в ближайшие сорок воскресений в сорока храмах.
По окончании епитимьи Вы обязаны прислать нам собственноручное письмо, содержащее признание Ваших прегрешений. Последние должны быть перечислены подробно, без утайки. Ибо око Господа всевидяще.
По выполнении этих условий Вам будет даровано прощение и благословение епископа, но не ранее.
В случае если Вы решите оказать слугам Господним неповиновение, ваша душа будет прикована к якорю гнева небесного и низринута в лавовое ущелье Сатаны.
Рейкьявик, 14 июля в лето Господне 2002.
Епископ Исландии
Г-н Карл Сигурбьертнссон.
76
Оболтус Диванный
2002
Несколько недель спустя в дверь моего гаража постучали. Но я, конечно же, ничего не могла поделать. Я не привыкла принимать гостей и не завела себе дверного звонка, а сама доковылять до дверей, разумеется, была не в состоянии, настолько в те годы одеревенели и ослабели мои ноги. (А еще позже семеро маленьких мэров заставили меня ходить в туалет.) Так что в тот раз попытка вторгнуться в мое жилище ни к чему не привела.
Но через несколько дней в дверь опять постучали, и мне повезло, ух как повезло, что еще не ушла моя Нэнси – девушка, которая занималась мной до Ловы. Она смогла впустить этого гостя, оказавшегося моим сыном, Магнусом Йоунссоном, родившимся в мае шестьдесят девятого. Он имел весьма толстокотовский вид. Я прикинула, что ему уже должно было исполниться тридцать три года.
Его отец был рано потолстевшим человеком, настолько толстым, что для того, чтобы начать с ним роман, мне пришлось напиться до белых облаков; а на землю с этих облаков я потом спускалась три года. Сейчас наш Магги уже вырос из своих волос и справил себе телесную куртку с подкладкой, готовясь к зиме жизни, поджидающей всех мужчин после тридцати лет. Мой Оболтус был грустноглазым, вялоруким – в общем, сплошное разочарование для женщины, выпустившей его в этот мир.
Нэнси подскочила к кровати и принесла многоколесный офисный стул, целых два года ожидавший гостей. Я заметила, что мой мальчик до сих пор сильно косолапит. А я-то ему без конца твердила, пока воспитывала, что стоять надо по-человечески, а не как в жалостливом стихотворении.
«Привет, мама», – сказал он, издал стон, поправил очки на своем коротком кошачьем носу и погладил себя по щеке, так что щетина зашелестела.
У его отца, Последнейоуна, борода росла обильно, так что он брился дважды в день, да и во многом другом он был г-н Дважды, ведь лысина у него была знатная, а низ мощный, несмотря на жир. Клеем, скреплявшим наш с ним союз, был секс. Но сразу после рождения Магнуса дважды превратилось в единожды, потом в редко и в конце концов в никогда. Так это жирное пламя мало-помалу угасло, и мне пришлось вызвать для него такси. «Угораздило ж тебя родиться!» – выдала я однажды в самый тяжелый период материнства, когда Оболтус изводил меня ревом. Так что не мешает бы принять его поласковее, коль скоро он притащился ко мне со своими проблемами, подумала я.
«Значит, ты тут?» – продолжил он, осматриваясь и подъезжая на стуле к моей кровати; он снял с себя шуршащую верхнюю одежду и засунул себе за спину на стул, где она смялась. От этого мне захотелось наорать на него, как в старые времена.
И все же я постаралась взять себя в руки, выключила компьютер, отодвинула его на кровати и пригладила нагревшееся от него место своей холодной ладонью. Нэнси быстро надела свой головной убор, улыбнулась нам наистыдливейшей улыбкой и попрощалась с новозеландским акцентом.
«Кто она?» – спросил Оболтус, едва девушка захлопнула за собой дверь, которая снаружи, разумеется, покрылась инеем, хотя внутри была теплехонька.
«Ее зовут Нэнси МакКорган. Она из Службы быта».
«Да?» – спросил он и затем замолчал, скорчил кислую мину и несколько раз кивнул, думая о чем-то своем: «Это… – это хорошо».
Тут мой толстячок наверняка вспомнил за двадцать секунд всю историю материнско-сыновнего союза: мол, ему больно смотреть, как я лежу, прикованная к постели в каком-то гараже, позабытая, позаброшенная, но я это заслужила, потому что превратила его детство в одно затяжное похмельное утро и дала ему пятнадцать отцов.
Я потратила это время на то, чтоб удивиться, как такой молодой человек может быть моим сыном. Как у залежавшейся легочницы может быть тридцатилетний сын? Ах, мне тогда, наверно, было всего семьдесят с небольшим. Хотя врачи давали мне все девяносто. Прокопченное мясо всегда выглядит старее. Когда я родила Магги, я почти дотопала до сороковника. Уже, считай, вышла из детородного возраста, и меня предупреждали об огромном риске того, что ребенок родится умственно отсталым. Боюсь, он уже приблизился к этому на опасно короткое расстояние. Ах, скажи же что-нибудь, компьютерный ты котик!
