Халльгрим Хельгасон - Женщина при 1000 °С
Теперь Уильям дрожал в одних трусах.
Офицер долго медлил, разглядывая юношу. Можно было буквально услышать, как внутри него бурлит вожделение. Затем он шагнул к парню, стволом пистолета подцепил резинку трусов и стащил их с него. А ему велел стоять смирно: «Stillgestanden!»[138]
Нашим взорам предстал голый мужчина – настоящий бог любви во всей своей пламенной красе. Сквозь треск костра можно было различить глубокий, но почти беззвучный женский вздох. Здесь, вблизи от огня и смерти, моря и звезд, этот миг сорвал с нас все одежды времени, и мы стояли, словно древние и первобытные души на своем первом берегу, у первого огня, в приливе первой страсти. Я этого не забуду. Я никогда этого не забуду. Даже сейчас, через семьдесят лет, когда я лежу здесь в запустении, склонив одуванчик головы на смертное ложе. Я все еще вижу его: он стоит у меня перед глазами, будто сама причина жизни. Никогда прежде я не видела ничего столь угрожающе прекрасного, столь неприлично безобразного, столь невероятно правдивого. «Перевернутый цветок». Несмотря на студеный вечер и сотню женских глаз, английский детородный орган был красив и слегка колыхался (из-за дрожи, бившей его владельца) в своем черноволосом уголке тела – пламенем позлащенный стержень. Как и все присутствующие, тот, в фуражке, был поражен. Он некоторое время пялился на это роскошество, а потом подал голос: расхохотался и крикнул своим подчиненным:
– Вот именно это и нужно немецкой армии!
Они засмеялись дерзким смехом, а он повторил свою фразу и выжал из себя очередную порцию хохота. Шоу закончилось, едва начавшись, потому что трое престарелых фризов выплеснули на костер столько же ведер. Все стало темным. Теперь противотуманная фара на корабле была единственным светлым пятнышком на всем побережье. Из моря послышался крик, но человек в пальто не обратил на него внимания. Он спросил у голого его полное имя. Англичанин тихо бормотал, опустив голову, и закрывал ладонями свое сокровище.
– Ну, что?!! – заорал немец.
– Его зовут… Виллем… Виллем Ваннзее, герр, – сказала фройляйн Осингха.
– Ага, Виллем Ваннзее… – пробормотал офицер, достал блокнот и карандаш из своего черного кожаного пальто и записал имя. – Вам придет повестка! – наконец сказал он солдату, затем, усмехаясь, шагнул к нему и стукнул стволом пистолета по английскому фаллосу. С корабля опять послышался крик, и тот, в пальто, спрятал блокнот в карман. Он уже отправился было прочь, но Анна Тик неожиданно шагнула вперед и собралась заговорить. Но прежде чем она успела выдать англичанина, я подскочила сзади и зажала этой негоднице рот. Она стала сопротивляться, и мы упали на песок. Я оказалась внизу, но мне удалось прижать ей руки и ноги и заставить эту немку придержать свой немецкий язычишко. Фройляйн Осингха спросила нас: «Девочки! Что стряслось?!» И весь народ повернулся к нам, но держался на почтительном расстоянии. Человек с пистолетом фыркнул, немного удивившись этой детской потасовке, ведь он не знал, что это борьба не на жизнь, а на смерть. А когда он пошел прочь, Анне удалось вывернуться, и она уже поднималась на ноги. Но я умудрилась уцепиться двумя пальцами за резинку ее юбки сзади и снова утащить ее вниз. «Он анг…!» – только и успела она прокричать своим землякам, прежде чем я ударила ее по губам ладонью. Она уставилась на меня бешеным взглядом, затем все-таки вырвалась и собралась бежать по берегу вдогонку за офицером, но народ окружил нас полукольцом и не давал ей проходу. Она что есть мочи заорала:
– А он англичанин!
Лица людей напряглись, но никто не посмел велеть ей заткнуться. Она повторила свой возглас, но не смогла протиснуться сквозь толпу, молча сгущавшуюся вокруг нее. Многие оглянулись вслед человеку в пальто, который брел по воде по направлению к кораблю. Он не оборачивался.
Майке с матерью отбежали от толпы в сторону песчаного берега, отделявшего взморье от деревни. Из темноты слышалось, как они зовут по имени Сита и Шюрда.
– Мы нашли летчика! Он мертв! – крикнули офицеру с моря. Вскоре он уже был на борту, и корабль со своим прожектором уплыл, взяв курс на север.
На берегу царила кромешная тьма. Лишь свечи на небесах давали людям немного света, чтоб они пришли в себя после событий этого вечера. В приглушенном свете солнц из иных галактик проявились фигуры бредущих домой. Три женщины помогли англичанину надеть штаны, завернуться в шаль и плед, а еще три смотрели на это. Сутулые близняшки с грудями ерошили волосы со смущенным хихиканьем. Немка Анна глядела на меня кровожадным взглядом. Так мне показалось в темноте. Она стояла, за спиной у нее был песчаный берег, а за ним – сама Германия. Ее черные зрачки были как два блестящих окуляра бинокля: мне показалось, что я вижу в них на глубину целых четырнадцати дней пути, до самого канцлерского дворца в Берлине, где пылают два факела гнева; отсюда эти огни казались не больше булавочной головки, но они ясно и недвусмысленно говорили: ты изменила Тысячелетнему рейху, и за это тебя ждет возмездие!
69
Кожанка
1941
Я все еще не могла прийти в себя после драки и не стала бежать за толпой, а ненадолго задержалась возле останков «биики». Белоснежный дымок еще струился над черными от копоти дровами. У кострища я наступила на что-то – это явно был не просто песок. Я наклонилась и выкопала куртку летчика. Она была кожаной, на толстой подкладке, и поэтому, намокнув в море, сделалась довольно тяжелой. И все же я забрала ее с собой, когда стала догонять толпу, шедшую по увенчанным стеблями волоснеца светлым дюнам по направлению к деревне.
Сквозь стебли-тени завиднелся свет: по-вечернему желтые огоньки в окнах и по-дневному белые лампочки на наклонных или прямых фонарных столбах. Между деревянными столбами тянулись резиново-толстые провода и тускло блестели, как будто передавали друг другу свет.
Я не нашла ни Майке, ни ее матери, но на освещенном перекрестке с той улицы, где жили мать и дочь, навстречу мне выбежали близняшки и сообщили, что мальчики невредимы. Я с облегчением вздохнула, но тут внимание сестер привлекла кожанка в моих руках. Они жаждали узнать, есть ли в ней что-нибудь. Во внутреннем кармане оказалось промокшее просоленное удостоверение с фотографией нашего английского принца. «Ах, какой симпатичный!» – заахали они, подобно созревающим девушкам во все времена. В боковом кармане мы нашли плитку шоколада в мокрой обертке. Я дала по кусочку им и отведала сама. Вкус был горьковатым, как у крепкого шоколадного напитка. «А где Анна?» – спросила я, и этот вопрос охладил пыл верещащих близняшек.
В этот момент с неба послышался гром, и мы глянули вверх. Четыре английских бомбардировщика пролетели над деревней с востока на запад и скрылись за горизонт над морем. На какой-то миг нам стало стыдно, что мы стоим тут с кожанкой в руках и вражескими сластями во рту. Я сунула удостоверение обратно во внутренний карман, а шоколадку – в рот, а потом попросила сестер спрятать кожанку у себя. Мне не хотелось нести ее в дом фрау Баум. Они взяли куртку и сказали, что англичанин у фройляйн Осингхи – сегодня он ночует у нее, затем сестры заахали: какой он милый, симпатичный да статный, но прикусили языки и кинули взгляд на западный край неба, где постепенно замирал гром самолетов.
70
Клеймление
1941
Я прокралась во двор, прижимаясь к стене, и собралась влезть в нашу комнату через окно, как вдруг услышала из соседнего окошка странный звук. Это было окно ванной. За бледно-зеленой занавеской горел приглушенный огонек, а изнутри доносились тяжелые стоны фрау. Ей стало плохо? Стоны становились все громче, и вскоре я поняла, что они – от наслаждения. Я порадовалась за нее, вскарабкалась на окно, пролезла внутрь и рухнула на кровать.
Хайке лежала на подушке, натянув одеяло до подбородка. Она притворялась спящей, но в освещенной звездами темноте было хорошо видно: вот лежит ребенок, пытающийся, закрыв глаза, отгородиться от темноты окружающего мира. Я немного постояла, пристально смотря на нее, пока она не перестала играть в прятки и не открыла глаза.
– Предательница!
– Шоколадку хочешь? – спросила я и протянула ей остаток плитки.
– Шоколадку?
– Да, у костра нас угостили шоколадом.
– Нет, я уже зубы почистила.
– Знаешь что? Если человека раздеть догола, то он…
– Что? – переспросила Хайке.
– Если человека раздеть догола, то он – просто человек.
– Что?
– Тогда он – не немец и не англичанин. В смысле… ну… если он будет молчать. Если он ничего не будет говорить.
– О чем это ты?
– И тогда не ясно, надо ли его убивать. Смотри, – я высоко засучила рукав кофты и рубашки и положила руку к ней на одеяло, – голая рука, кровь и кости. По ней не скажешь, чья она: исландская, датская или фризская… а может, немецкая…
