Халльгрим Хельгасон - Женщина при 1000 °С
– А почему они хотят, чтоб люди погибли?
– Потому что они говорят по-немецки, а не по-английски, – ответила я.
– Мама, я не хочу умирать! Хочу говорить по-английски! – сказала малышка и расплакалась. Ее мать в мгновение ока вспыхнула:
– Зачем вы ей это рассказываете?! Что за бредни! И я не потерплю, чтобы вы тут бегали по всей деревне и говорили на этом фри… на фризовском фризском! Вы в Германии, вы учитесь в немецкой школе и говорить должны по-немецки!
– Нет, мама, я хочу говорить по-английски, – хныкала малышка.
Хотя нам было всего одиннадцать и двенадцать лет, мы поняли глубинный смысл этого восклицания нашей фрау каким-то сверхженским чутьем. Тут перед нами была женщина, очутившаяся с какими-то своими жуткими внутренними проблемами одна на чужом острове. Ее злость была направлена не на нас, а на что-то другое, на что-то большее. Мы не могли принимать ее близко к сердцу. Накануне я прочитала письмо от мамы, в котором тоже было много восклицательных знаков: «Ах, если бы ты сейчас была со мной! Я так по тебе скучаю, Герра! Не забудь, помолись за папу!»
Мужчины воюют, а жены тоскуют.
Не только фрау Баум беспокоилась по поводу предстоящего костра. О нем в Норддорфе шли споры. Другие немцы в этой деревне, семья Тиков, страшно разозлились. Их дочь Анна изложила их точку зрения в школе и пригрозила, что каждый, кто пойдет смотреть костер, будет застрелен английской пулей. Хайке покивала своим морщинистым лбом. В конце концов из Берлина пришел приказ: не разводить никаких костров на берегах Третьего рейха. Однако в этой деревушке не было ни одного свастиконосного чиновника, а о свободомыслии фризов много говорит сам тот факт, что они бесстрашно приготовили свой костер, как они делали каждый февраль на протяжении тысячелетия.
Хайке быстренько вышла из нашего фризско-исландского общества и, лежа под одеялом, холодным, как весь этот дом, ругала меня за то, что я дала этой бредовой затее увлечь себя.
– Фрау Баум права: старые обычаи должны уйти. Нам надо держаться вместе.
– Но мы ведь не участвуем в этом. Мы просто… просто наблюдаем.
– Герра, сейчас у нас война. Кто придерживается нейтралитета – тот без мозгов. Эти костры угрожают немецкому государству.
– Ну, тогда пойдем потушим их! Ты идешь?
Она не ответила. И она молчала, когда мы с Майке обсуждали вечер Петрова дня. Нам было и радостно, и страшно. А еще мы были горды. Потому что хорошо постарались. В серой плесени деревенских будней каждый башмак, проходящий по скучно-серым улицам, сверкал, как обсидиан на солнце. А на праздничной неделе мы постарались еще лучше: нашли у моря два металлических футляра серебристого цвета размером с чемоданы. Хайке и Майке строго запретили мне подходить к ним и обратили мое внимание на то, что чайки, наши верные ищейки, держались от них поодаль.
– Это просто из-за того, что эти ящики ничем не пахнут. В них нет ничего съедобного, – ответила я.
– Вот именно! Бомбы не пахнут!
Но исландскую натуру было не остановить. Мое бесстрашное глупое любопытство потребовало заглянуть в ящики. Девочки кричали с безопасного расстояния, а я подкралась к металлическим футлярам и открыла их немудреные замки. О да, в них точно были самые настоящие бомбы: тысяча тюбиков боевой красной помады! Я послала девочкам победный клич. А когда мы попробовали несколько помад и нахохотались до изнеможения, мы набили помадой карманы и перетащили серебристые чемоданы в безопасное место: поставили на кромке дюны и засыпали песком.
Вечером Петрова дня все женщины явились к костру в блестящих черных туфлях и с алыми губами.
68
Человек с небес
1941
Фрау Баум запретила своим девочкам ходить смотреть biike и для верности заперла нас в комнате. Немка Хайке была согласна с хозяйкой, и мы яростно ссорились, лежа каждая на своей койке, пока вечерний сумрак мало-помалу наполнял комнату. Я решила все-таки пойти. Рейх, который боится какого-то костра, вряд ли простоит тысячу лет. Тем более что мы с Майке помогали собирать топливо для костра, перетаскали туда много деревяшек, так что куча получилась высокая и красивая. Мне не хотелось это пропустить.
– Ты хочешь, чтоб тебя убили?
– Убили?
– Да, ведь когда англичане увидят костер, дело кончится воздушным налетом.
– А мне плевать.
– Плевать?! Ты действительно хочешь, чтоб тебя убили?
– Да.
– Но почему?!
– Потому что… А я любопытная! Я исландка!
Майке постучала в стекло. После небольшой драки мне удалось вырваться от Хайке и вылезти через окно. Мы с Майке побежали по песку и успели в тот момент, когда костер вот-вот должны были зажечь.
Вечер был холодный и тихий. Воздух был морозный, но снега на земле не было. На небесах горели все свечи, и тишина была густой, как песок и темнота, пока старик-пожарный не поджег кучу дров, три раза плеснув туда бензин. Более ста человек рискнули выйти из дому и стояли толпой близ потрескивающего огня и вздыхающего моря. Конечно, в их душах жил страх, но гнетущее состояние последних месяцев сплотило их, наконец кто-то начал петь. Мужчины и женщины подхватили песню, положили руки на плечи соседей и раскачивались в такт волнам, огню и мелодии. Больше всего это напоминало мирный костерок скаутов, а то и вовсе рождественские танцы, однако в воздухе был разлит удивительный дух вожделения. Женщины были нарядными, с алыми губами и в черных туфлях, и напоминали испанских танцовщиц фламенко. Белокурые сестры-близняшки из соседнего дома, вечно сутулые из-за недавно обретенных грудей, лучились жизнерадостностью в отсветах костра. Взгляды зажигались, словно искры, но быстро гасли в ночном мраке: здесь не было огнеопасных молодых кавалеров, которые превратили бы эти искры в пламя. Они все были далеко: в Любляне или Ливии, пожирали сардельки из конины у открытого вагона. Здесь лишь немощные ширинки, достигшие склона лет, ковыляли среди девичьих и материнских грудей и давали закатным лучам своего вожделения светить на те вершины, которые они когда-то покоряли. У одного из них в облике даже явно читалась импотенция: пожилой круглолицый щекастик с красно-хересной улыбкой по-куриному переминался между двумя красотками, словно евнух в гареме, и пел громче всех. В основном это были какие-то жутко древние фризские вирши. Пух же мой, они до сих пор звучат у меня в ушах!
Klink dan en daverje fier yn it roun,
Dyn âlde eare, o Fryske groun!
«Грянем же громко, как гром небесный, во славу тебе, о фризская земля!» И верно: в самый разгар веселья с небес раздался гром. Все прекратили петь и посмотрели наверх. Там ничего не было видно, но шум нарастал. Значит, немцы были правы. Костер привлек английские бомбы. Мы быстро отскочили от костра и побежали по берегу, люди ложились на песок. Но мы с Майке не успели отбежать далеко, потому что шум самолета превратился в шум падения, и мы оглянулись: из небесного сумрака спустился неясный силуэт, украшенный белыми и красными кругами, показался на короткий миг, а затем с соленым плюхом исчез в море недалеко от берега; мы увидели, как из воды торчит полкрыла, и от него с тихим шипением поднимается белый дымок. Вопросы быстро выросли, словно цветы на песке.
Я заметила, что недалеко от нас лежит немка Анна Тик, или «Анна Втык», как я называла ее в письмах к маме. Значит, она все-таки сюда пришла. А сейчас смотрит на нас с Майке с таким презрением…
Вышеупомянутый старик, которому уже, понятное дело, стало наплевать на свою жизнь, наконец поднялся на ноги и затрусил к морю. Мы с Майке прокрались обратно к костру и дальше, в темноту за стариком. Кто-то еще сделал то же самое. Вскоре с моря раздался шум иного сорта, и через несколько взрывоопасных секунд мы увидели плывшего к нам человека.
– Кто там? – крикнул по-немецки старик.
Ответа не последовало. Молодой парень в блестящей куртке показался из моря и стал приближаться к нам, обессиленный. Он был, насколько можно было судить, безоружным; он остановился на мелководье и немного поразглядывал нас, а потом согнулся, оперся руками на колени и тяжело выдохнул. С его головы стекала морская вода.
– Кто ты? – повторил по-немецки старик.
К морю подошли и другие. Сзади сипел ярко пылающий костер. Человек выпрямился и произнес:
– Это Ваннзее?
– Чего?
– Я возле Ваннзее?
По-немецки он говорил с английским акцентом.
– Ты англичанин? – спросил молодой женский голос сзади нас.
– Да, – ответил он по-английски, затем поднял руки вверх и добавил на том же языке, совершенно пораженческим тоном: – Арестуйте меня.
Фризы переглянулись, посмотрели на него, опять переглянулись, и все это, не говоря ни слова. Солдат был молодым брюнетом с миловидным лицом и кудрявыми волосами. Его губы дрожали от холода, плечи дергались. Он пошатываясь пошел к берегу, затем развернулся, указал в море на обломки самолета, собрался что-то сказать, но закашлялся и сам же закрыл лицо от таких звуков. Затем его стошнило: он извергнул на мелководье светловатую струю. Пожилая женщина подошла к нему и укутала пледом, прежде чем другая, помоложе, кинулась ей на помощь. Они вместе повели летчика по берегу к костру. Он был одет в кожанку до талии с надписью Royal Air Force[134] на рукаве и на груди, а по его нижней губе к подбородку тянулся красивый белый шрам.
