Дан Цалка - На пути в Халеб
Его друг хочет купить у отца костюм:
— Твой костюм мне нравится!
— Зачем ему костюм, Боже праведный? — поражается мама, разглядывая его бородатое лицо и длинные грязные волосы. Тот щупает ткань.
— Так ты был немножечко буржуй? — спрашивает он отца.
— Нет, — отвечает отец.
— Как нет? — удивляется бородатый и скребет в голове. — Откуда же у тебя такой костюм?
— Заработал и купил, — говорит отец.
— А может, он вор? — говорит бородатый своему другу таким тоном, будто вор — это самая обычная профессия.
— И не буржуй, и не вор.
— Брехло, — говорит бородатый.
Красноглазый делает ему знак замолчать. Он немой. Назавтра, когда все мужчины уходят на работу, немой подходит к закутку, где я сижу и решаю задачи по математике. Мой дядя, учитель, занимается со мной. Он знает о мине замедленного действия, спрятанной в конверте д-ра Ледига. Я складываю дроби, а красные глаза следят за движениями моего карандаша. Дойдя до одной шестой плюс одна вторая, я останавливаюсь. Тогда красноглазый вынимает из кармана две вареные картофелины, разрезает их своим ножом и показывает мне, сколько получится.
После полудня золотоискатели исчезают.
— Бедняги, — говорит Трофим, один из старейших жителей нашего поселка, научивший нас местной житейской мудрости: «кто не работает, тот не ест, а кто не привыкает, тот помирает». — Бедняги! Идти в такой жуткий мороз! Вот люди!
Трофим произносит самые простые слова с какой-то таинственной медлительностью.
— Сколько времени вы здесь, Трофим Алексеевич? — спрашивает мой отец.
— Десять лет, Семен Давыдович, десять долгих белых лет…
— И никогда не пытались бежать?
— Бежать? — усмехается Трофим. — Куда? Мороз, хищные звери… До железной дороги далеко. Нет, отсюда не сбежать.
— А все-таки, — говорит отец, время от времени возвращающийся к этой мысли. — Ну все-таки?
— Это не так просто, — отвечает Трофим низким голосом. — Человек не может все время удирать и перебегать с места на место. Если человек все время бежит, его сердце стынет и леденеет.
— И вы никогда не уходили отсюда?
— Только один раз, — Трофим подмигивает отцу левым глазом, — только раз я ушел отсюда и попал в какую-то деревню. Люди живут там, как и везде. Ходят в медвежьих шкурах. Это их единственная одежда.
— Они живут в стороне от цивилизации? — удивляется мама.
— Цивилизация? — переспрашивает Трофим. — А, это есть. У них есть радио.
— Радио? — еще больше удивляется мама. — Зачем им радио, когда они голые?
— Это не так просто, как люди думают, — отвечает Трофим почти шепотом. — Люди думают, что все просто, ан нет — совсем, совсем непросто.
— Но что непросто? — допытывается мама.
— Все, — говорит Трофим и больше ничего не прибавляет.
— Ах, как бы мне хотелось оказаться в жаркой стране! — вздыхает дядя. — Сбросить тяжелую одежду, позагорать на солнышке… А вам, Трофим Алексеевич?
Трофим не отвечает, только вглядывается в него, улыбаясь:
— Ты голый человек, ты очень голый.
— Что вы хотите этим сказать, Трофим Алексеевич?
— Ты, Пинхас Давыдович, наблюдатель. Ты смотришь издалека, не свысока. Издалека. Потому и жены у тебя нет. Помоги тебе Бог!
То, чего так хотел мой дядя, вскоре свершилось: нас отправили в Советскую Азию, страну великого Тамерлана. Нам отвели комнату в колхозе, в доме старого корейца, где стоял деревянный топчан, занимавший три четверти всей комнаты. Отец работал конюхом в колхозной конюшне. В колхозе было много арыков, и женщины постоянно ссорились из-за воды, обвиняли то одну, то другую в том, что по ночам она отводит воду из арыка для поливки своего огорода. Мне нравилось бродить по арыкам, полным теплой воды и ила (о доктор Ледиг!).
Но те часы, которые я проводил в конюшне, были мне милей всего. Работа конюха нравилась отцу все больше и больше. Правда, поначалу переход от современных машин к лошадям казался ему странноватым, но, научившись отличать одну лошадь от другой, он к ним привязался.
— Отважный, — рассказывал он дома, — даже спустя два месяца помнит то место, где под высокой травой прячется глубокая канава, и не идет туда.
Отважный был отцовским любимцем. Его породистая изысканность резко выделялась на фоне тяжеловесных битюгов. Но однажды, вернувшись с работы, отец взволнованно выкрикнул:
— Они хотят, чтобы я работал шофером!
— Шофером? — переспросил дядя. — Откуда у них здесь машина?
Выяснилось, что у них и в самом деле была машина, давно вышедшая из употребления, а председателю колхоза стало известно, что отец отличный механик. Отец отправился взглянуть на машину, которая оказалась доисторическим «фордом».
— Совсем нетрудно отремонтировать, — сказал отец, осмотрев мотор.
— Пустая болтовня, — буркнул председатель.
— Товарищ, — ответил отец. — Я могу починить ее за два дня. Если, конечно, мне дадут хоть какие-нибудь инструменты.
— Болтовня, — повторил председатель с сомнением.
— Такую машину, — сказал отец, задетый за живое, — я мог бы построить[42] за два месяца, если бы здесь была наковальня.
— Понятно, — протянул председатель, тоже слегка обидевшись, — что она вам не нравится.
— Этого я не сказал, — возразил отец, сочувственно разглядывая несчастный старенький «фордик».
Машина стояла под навесом, неподалеку от реки. Я повадился приходить сюда и смотреть, как отец работает. Он провозился дольше, чем предполагал вначале, но он ее еще и выкрасил, и заменил сиденья, и обмотал руль.
На берегу реки росли высокие яркие цветы и какие-то странные плоды — красные, сладкие и липкие. Съев один такой плод, я задремал. Когда же я проснулся, воздух уже стал серым. Помню, мне очень нравился плеск воды и высокая трава. Потом стемнело, и отец закончил работу.
Осенью я пошел в школу. В ней было два польских класса. Мы разучивали песни: «Течет, течет Висла по польской долине, а над ней склоняются плакучие ивы» и «Горящее сердце, зовущее в Польшу», от которой у меня озноб пробегал по коже сильнее, чем от песен о детях-героях, останавливающих поезда красной рубахой, пропитанной их юной кровью.
По вечерам мужчины играли в баккара[43]. В клубе крутили фильмы о войне: человек, прислонившись спиной к дереву, отбивается ножом десантника от трех овчарок; закопченные танкисты радостно улыбаются; страдающие женщины ждут любимых, несмотря ни на что; свет никогда не гаснет в кабинете товарища Сталина.
Теплыми ночами женщины пели и играли на гитаре. Была среди них одна, с волосами чуть ли не до земли, одетая всегда в красное. Звали ее Тамара. Все ею восхищались, даже мой дядя, преподаватель философии, которого ее красота поразила в самое сердце. Он даже ухаживал за нею, правда, втайне от всех.
— Простая женщина, — говорил он маме. — Ей, наверно, мешает, что я ношу очки.
Его ухаживаниям положило конец одно печальное происшествие, совсем не оригинальное, я даже сказал бы, банальное. Однажды он отправился на рынок в город Джамбул, чтобы продать там маленькую дорогую шкатулку, последнюю ценную вещь из нашей прежней жизни. На обратном пути — так он потом рассказывал — за ним увязалась какая-то коза. Как он ни пытался отогнать ее, крича и размахивая руками, она упрямо тащилась за ним. Когда они отошли довольно далеко от города, дядя решил, что козу нельзя оставлять одну среди полей, и взял ее за веревку, болтавшуюся на шее. Дальше они пошли вместе, как вдруг дядя услышал сзади грохот мотоциклета, который поравнялся с ним и остановился. Двое, сидевших в нем, обвинили дядю в воровстве.
— Товарищи, — ответил дядя. — Вы глубоко ошибаетесь. Эта коза идет за мной вовсе не по моей воле.
— Так что ж вы ее за веревку тащите? — усмехнулся один из них. — Старая песня. Слыхали не раз…
Они узнали дядю, который несколько месяцев тому назад работал бухгалтером в тракторном гараже, но был уволен за ошибки в счетах.
— Что же вы так, Пинхас Давыдович? Вроде умный человек, а ничего половчей придумать не могли?
— Уверяю вас, — оправдывался дядя, — я даже не знаю, что бы я с ней делал… Я этих животных с детства не терплю… ни творога их не выношу, ни молока. Помню, как-то в Париже…
— Пинхас Давыдович, — перебил второй, — довожу до вашего сведения, что кража колхозной собственности карается тюремным заключением сроком до десяти лет, а частной — до года. Попрошу сесть в коляску, мы обязаны доставить вас в милицию.
— Что ж, я не первый философ, которого сажают в тюрьму, — сказал дядя моей маме и мне, когда мы навестили его в этом заведении в городе Джамбуле. — Странно… Когда-то мне ужасно хотелось попасть в тюрьму, но не удалось. А вот теперь… Поистине, ирония судьбы…
