Почтовая открытка - Берест Анна

Несколько секунд мы строим предположения о том, зачем автор открытки решил в тот день сразиться с непогодой, несмотря на почти нулевую видимость.

— Вот оно! — наконец говорит мама, размахивая листком бумаги. — Письмо от Колетт Грее!

Леля протягивает мне конверт, посланный на ее адрес, но адресованный Мириам. Точно так же, как и открытка. Вот только почерк совершенно другой. Письмо написано на очень плотной шершавой голубоватой писчей бумаге. Мама быстро читает его, потом отдает мне без комментариев. Чувствуется, что она взволнована.

31 июля 2002 г.

Моя дорогая Леля!

Наконец-то такой приятный сюрприз! Ты не забыла меня! Молодец, что восстановила судьбы Рабиновичей. Для твоей матери гибель Но, Жака и родителей стала ужасной потерей. Это было слишком тяжело для нее. Я всегда любила Ноэми, она писала мне письма — великолепные, — она могла бы стать прекрасным писателем.

Я часто упрекала себя, у меня ведь была хижина возле Пикотьера, но солдаты беспрестанно ходили взад и вперед, кто знает, вдруг бы зашли! Прямо у дороги! Они все таскали кроликов или яйца, наверное, брали на соседской ферме.

Я долго хранила твое письмо, позвоню тебе в сентябре… если уеду. Прости меня.

Обнимаю тебя, дорогая Леля, с нежной любовью,

Колетт

— Почему Колетт пишет: «Ты не забыла меня»? — Все очень просто. В две тысячи втором году, когда я занималась этим расследованием, мне пришло в голову написать ей, попросить рассказать о войне, поделиться воспоминаниями.

— Ты помнишь, в каком месяце ей написала?

— Думаю, в феврале или марте две тысячи второго.

— Ты пишешь ей в марте… А она тянет с ответом до июля… Четыре месяца… хотя она пожилой человек… у нее есть время писать… Знаешь, в связи с этим я вспомнила, что июль — особый месяц в истории Рабиновичей, в это время арестовали детей, которых Колетт упоминает в своем письме. Как будто что-то у нее в душе всколыхнулось…

— Но при этом непонятно, зачем Колетт присылать мне анонимную открытку полгода спустя…

— А мне как раз очень понятно! В своем письме она пишет: «Я часто упрекала себя, у меня ведь была хижина возле Пикотьера». Это сильное слово — «упрекала», его просто так не употребляют. Есть что-то, что мучит ее с момента ареста, засело глубоко в душе… Июль две тысячи второго… Июль сорок второго… Поразительно, что она говорит обо всем так, будто дело было вчера: солдаты, кролики… По сути, она думает, что могла бы спрятать детей в этой хижине… Как будто считает, что ей нужно оправдываться перед тобой. Как бы говорит: может, я могла бы спрятать Жака и Ноэми у себя, но их бы все равно обнаружили… Не ставь это мне в вину.

— И правда. Она как будто чувствует себя обязанной передо мной отчитываться. Она как будто оправдывается в чем-то.

Внезапно у меня в голове все проясняется. Кристально ясно. Все идеально совпало.

— Дай мне сигарету, мама.

Ты что, опять куришь?

— Да ладно, пустяки, всего пол сигареты… Вот как я себе все представляю. После войны Колетт ощущает свою вину. И не решается затронуть эту тему с Мириам. Но она все время думает про арест Жака и Ноэми. Проходит шестьдесят лет, и она получает твое письмо. И думает, что ты хочешь как-то ее расспросить, узнать, есть ли ее ответственность в том, что случилось во время войны. Это неожиданно, она в смятении и отвечает тебе вот таким письмом, в котором косвенно затрагивает тему совершенной ею ошибки, упрекает себя, как она говорит. Ей восемьдесят пять лет, она знает, что скоро умрет, и не хочет расплачиваться на том свете. Поэтому шлет открытку, чтобы облегчить совесть. — Вроде логика есть, но мне трудно в это поверить…

— Все сходится, мама. В две тысячи третьем году она была еще жива, она хорошо знала семью Рабиновичей. И у нее был под рукой твой адрес, ты ведь прислала ей письмо несколькими месяцами раньше. Не понимаю, что еще тебе нужно?

— Значит, получается, эта открытка — признание? — размышляет вслух мама, не до конца убежденная моими аргументами.

— Именно так. С одним показательным промахом! Потому что она послала ее тебе — но на имя Мириам. Изначально она подсознательно стремилась раскрыть все Мириам. Ты говоришь, что Колетт много тобой занималась, — она, должно быть, чувствовала долг перед подругой, ты так не считаешь? В каком-то смысле эта открытка — то, что Ходоровски назвал бы психомагическим актом.

— Яне знаю…

— Ходоровски говорит: «В генеалогическом древе (человека) обнаруживаются травмированные, „неусвоенные" участки, которые беспрестанно ищут облегчения. Отсюда летят стрелы в сторону будущих поколений. То, что не сумело найти разрешения, обречено повторяться и настигать другого человека, иную мишень, отстоящую на одно или несколько поколений дальше». Ты — мишень для следующего поколения… Мама, а Колетт жила по соседству с Почтой Лувра?

— Вовсе нет. Она жила в Шестом округе, я тебе говорила, на улице Отфёй… Не могу представить, чтобы восьмидесятипятилетняя Колетт вышла из дома в такую метель. Она бы переломала себе кости на первом перекрестке… и ради чего? Чтобы добраться в субботу до Почты Лувра. Полная чушь.

— Она могла попросить кого-нибудь бросить открытку в почтовый ящик. Вдруг ей кто-то помогал по хозяйству… и жил неподалеку от Лувра.

— Почерк на открытке и в ее письме совершенно разный.

— Ну и что! Она могла его изменить…

Несколько секунд я молчу. Все объяснялось, все укладывалось в четкую логическую схему, и все же.

И все же я верю маминой интуиции, а мама считает, что аноним — не Колетт.

— Хорошо, мама, я тебя поняла. Но все же хочется сравнить эти почерки… Чтобы потом не сомневаться.

Дорогой Франк Фальк!

Кажется, мы с мамой нашли автора открытки. Возможно, это женщина по имени Колетт Грее, которая дружила с моей бабушкой и хорошо знала детей Рабиновичей. Она умерла в 2005 году. Не могли бы Вы помочь мне узнать больше?

Франк Фальк ответил, как всегда, через минуту:

Вам следует написать Хесусу, криминологу, я дал Вам его визитку.

Давно надо было это сделать.

Уважаемый господин Хесус!

По совету Франка Фалька я посылаю Вам фотографию анонимной открытки, которую моя мать получила в 2003 году. Не скажете, что Вы об этом думаете? Не могли бы Вы составить психологический портрет автора? Определить его возраст? Пол?

Дать какую-либо информацию, которая помогла бы нам установить его личность? Прилагаю фотографии открытки с двух сторон. Заранее благодарю Вас за внимание к моей просьбе, Анн

Уважаемая Анн!

К сожалению, слов на открытке недостаточно для создания психологического портрета средствами графологии. Я могу только сказать, что почерк не выглядит спонтанным. Но это все.

Искренне Ваш, Хесус

Уважаемый господин Хесус!

Я прекрасно понимаю Вашу сдержанность. Необходимость делать анализ на основе нескольких слов ставит под вопрос достоверность Вашей экспертизы. И все же не могли бы Вы дать мне какую-нибудь информацию?

Я приму результаты, прекрасно понимая, что их нужно трактовать с крайней осторожностью.

Большое спасибо, Анн

Уважаемая Анн!

Вот несколько моментов, которые следует трактовать, как Вы говорите, с крайней осторожностью.

Буква «А» в слове «Эмма» очень необычна. Я бы даже сказал, что это большая редкость. Такой способ начертания — признак намеренно искаженного письма. Или того, что человек не привычен к письму.

Заметно, что написание имен слева на открытке кажется искаженным, в то время как написание почтового адреса выглядит искренним — так мы называем спонтанный, неизмененный почерк. Вопрос в том, является ли писавший слева и справа одним и тем же человеком. Я полагаю, да. Но не могу утверждать.