Почтовая открытка - Берест Анна

— Прекрасно. Спрашивай, и я постараюсь ответить.

— Почему ты не стала докапываться до истины?

— Сейчас объясню, — отвечает Леля. — Погоди, схожу за куревом.

Леля скрывается в кабинете и через несколько минут возвращется на кухню, раскуривая сигарету.

— Ты слыхала о комиссии Маттеоли? — спрашивает она. — Январь две тысячи третьего года… Я полностью ушла в работу, и было так странно получить открытку именно в этот момент. Я почувствовала в ней какую-то угрозу.

До меня не сразу доходит, как связаны комиссия и опасения матери. Я поднимаю бровь, и Леля понимает, что мне нужны разъяснения.

— Чтобы ты все поняла, надо, как всегда, вернуться немного назад.

— Я не спешу, мама…

— После войны Мириам хотела подать официальный запрос на каждого члена своей семьи.

— Какой официальный запрос?

— Запрос свидетельства о смерти!

— Ах да, конечно.

— Это оказалось очень сложно. Почти два года административной волокиты, и только потом Мириам смогла подать документы. И не забывай, в то время французские власти официально не говорили ни о погибших в лагерях, ни о депортированных… Их называли пропавшими без вести. Понимаешь, что это означает? Символически?

— Конечно. Французское государство говорит евреям: ваши родные не были убиты по нашей вине. Они просто… куда-то пропали.

— Представляешь, какое лицемерие?

— И главное, как больно слышать это людям, которые даже не имели возможности оплакать своих близких. Не было ни прощаний, ни могил, на которые можно прийти. А тут еще администрация с ее двусмысленными формулировками.

— Первый запрос, который удалось составить Мириам, датирован пятнадцатым декабря сорок седьмого года. Он заверен ее подписью, а также подписью мэра Лефоржа от шестнадцатого декабря сорок седьмого года.

— Того самого мэра, который выдал предписание о высылке ее родителей? Бриана?

— Того самого мэра, потому что именно к нему ей пришлось обращаться напрямую.

— Такова была воля де Голля: не разобщать французов, сохранить основу администрации из людей, которые просто делали свою работу, восстановить нацию, избежать раскола… Но, думаю, Мириам было тяжело переварить такое.

— Пришлось ждать еще год, до двадцать шестого октября сорок восьмого, прежде чем Эфраим, Эмма, Ноэми и Жак были официально признаны погибшими. Мириам расписывается в получении справок пятнадцатого ноября сорок восьмого года. Для нее начинается новый этап: акт смерти должен быть официально признан. В случае отсутствия тел это можно сделать только по решению гражданского суда.

— Как для моряков, погибших в море?

— Именно так. Суд выносит решение пятнадцатого июля сорок девятого года, через семь лет после их смерти. При этом, держись крепче, в свидетельствах о смерти, выданных французскими властями, официальным местом смерти Эфраима и Эммы указан Драней, а Жака и Ноэми — Питивье.

— Французская администрация не признает того факта, что они погибли в Освенциме?

— Нет. Они перешли из категории «пропавшие без вести» в категорию «погибшие» и далее — «умершие на французской земле». Официальная дата — дата отправки из Франции депортационных эшелонов.

— В голове не укладывается…

— Хотя письмо Управления по делам ветеранов и жертв войны на имя прокурора суда первой инстанции содержит просьбу указать местом смерти Освенцим. Суд принимает иное решение. Но это еще не все: следует отказ признать, что евреи депортировались по расовым причинам. Сказано, что это делалось по политическим мотивам. И только в девяносто шестом году ассоциации бывших депортированных добьются признания смерти в депортации и внесения исправлений в свидетельства о смерти.

— А как же кадры освобождения лагерей? Свидетельства? Примо Леви…

— Ты знаешь, сразу после войны, во время освобождения лагерей и возвращения депортированных, случился момент осознания, а потом, постепенно, во французском обществе все как-то спустилось на тормозах. Никто больше не хотел об этом слушать, понимаешь? Никто. Ни жертвы, ни коллаборационисты. Лишь редкие люди отказывались молчать. И только с появлением Кларсфельдов в восьмидесятые годы и Клода Ланцмана примерно в то же время утвердилось мнение: «Такое забывать нельзя». Они провели эту работу. Огромную работу, дело всей их жизни. А без них царило молчание. Ты понимаешь?

— Мне трудно это представить, потому что я выросла как раз в то время, когда благодаря Кларс-фельдам и Ланцману эту тему широко обсуждали. Я не представляла, что этому предшествовали десятилетия молчания.

— И теперь я подхожу к комиссии Маттеоли… Ты знаешь, о чем речь?

— Да, прекрасно знаю: «Миссия по изучению вопроса об отъеме имущества у евреев Франции».

— Ален Жюппе, тогдашний премьер-министр Франции, в своей речи в марте девяносто седьмого года так определил основные задачи этой миссии: «Для того чтобы полностью информировать государственные органы и наших сограждан об этом трагическом аспекте нашей истории, я хотел бы поручить вам изучить условия, при которых имущество движимое и недвижимое, принадлежавшее евреям Франции, было отчуждено или вообще присвоено путем мошенничества, насилия или кражи как оккупационными войсками, так и властями Виши в период с тысяча девятьсот сорокового по тысяча девятьсот сорок четвертый год. В частности, я хотел бы, чтобы вы попытались оценить масштабы возможных экспроприаций и указать, какие категории физических или юридических лиц извлекли из них выгоду. Вы также должны выяснить, что произошло с этим имуществом с момента окончания войны до настоящего времени». Затем был создан орган, который рассматривал индивидуальные иски от жертв антисемитского законодательства, действовавшего в период оккупации, или их правопреемников. Если бы мы доказали, что имущество, принадлежавшее нашей семье, было экспроприировано после сорокового года, французское государство обязано было бы выплатить компенсацию без срока давности.

Речь шла в основном о картинах и произведениях искусства, если я правильно помню?

— Нет! Это касалось любого имущества! Квартиры, предприятия, автомобили, мебель и даже наличные деньги, которые государство забирало в транзитных лагерях. «Комиссия по выплате компенсации жертвам экспроприаций, свершенных в рамках антисемитского законодательства, действовавшего во время оккупации» должна была следить за рассмотрением исков. И выплачивать компенсации.

— А в реальности?

Я добилась результата, но не сразу. Как доказать, что мои родные погибли в Освенциме? Притом что французское государство официально заявило, что они умерли во Франции. Так написано в свидетельствах о смерти, выданных мэрией Четырнадцатого округа Парижа. А как доказать, что их имущество экспроприировано? Ведь французское государство постаралось уничтожить все следы! Я, конечно, была не одна такая… Многие потомки постарадавших евреев, как и я, бились лбом остену…

— И что ты сделала?

— Начала расследование. Мне помогла статья, которая появилась в двухтысячном году в газете «Монд». В ней один журналист указывал, куда надо обращаться, чтобы составить заявку для комиссии: «Если вам нужны документы, пишите сюда, сюда и сюда и говорите, что вы от комиссии Маттеоли». Так мы получили доступ к французским архивам.

— А до этого у вас не было доступа к архивам?

— Скажем так, архивы не были официально закрыты для публики, но администрация постоянно ставила палки в колеса и, главное, не особо рекламировала эти архивы. Теперь, когда есть интернет, другое дело. Мы не знали, кому писать, куда, что, как… Эта статья изменила для меня все.

— Ты стала писать?

— По всем адресам, указанным в «Монде», и довольно быстро получила ответы. Мне назначили две встречи. Одну — в Национальном архиве, другую — в архиве префектуры полиции. Затем я получила фотокопии документов из архивов департаментов Луаре и Эр. С помощью этих документов я смогла получить карточки поступления и убытия из лагерей… И составила досье, доказывающее, что все четверо были депортированы.