Почтовая открытка - Берест Анна

— Но мне казалось, что этот фильм все же показали в Каннах!

— Естественно, начались протесты. И фильм показали, но… вне конкурса! И это еще не все. Французская цензура потребовала вырезать из документального фильма часть архивных кадров, например фотографик) с французским жандармом, который работает надзирателем в лагере Питивье. Надо ли говорить, что это дело рук французов. Знаешь, после войны всем надоела тема евреев. И дома у меня тоже. Никто не говорил со мной о том, что происходило в военное время. Никогда. Помню, как-то весной в воскресенье родители пригласили гостей — человек десять; в тот день стояла жара, женщины были в легких платьях, мужчины — в рубашках с короткими рукавами. И тут я заметил: у всех гостей на левой руке татуировка — какие-то цифры. У всех. У Мишеля, дяди моей матери по отцу. У Арлетт, тети моей матери, — и у нее на левой руке вытатуирован номер. У ее кузена и у его жены то же самое. И еще цифры у Жозефа Стернера, дяди моей матери. И вот я оказался среди всех этих стариков, я вился возле них, как комар, и, наверное, немного раздражал их тем, что вечно попадался под ноги. Тут дядя Жозеф решил меня подразнить. И вдруг сказал: «Тебя зовут не Жерар». — «Не Жерар? А как же?» — «Хитрая букашка!» Дядя Жозеф говорил со страшным еврейским акцентом, он делал ударение везде на первом слоге, а последние слоги проглатывал, и это звучало ужасно. Меня его слова очень обидели, потому что я ребенок, а все дети обидчивы — ты это знаешь. Мне совсем не понравилась шутка дяди Жозефа. Вдруг все эти старики начали меня жутко раздражать. Тогда я решил привлечь внимание мамы, ненадолго вернуть ее себе, я отозвал ее в сторонку и спросил: «Мама, а почему у Жозефа на левой руке татуировка — что там за номер?» Мама досадливо поморщилась и хотела было меня отфутболить: «Ты что, не видишь, что я занята? Иди поиграй, Жерар». Но я не отставал: «Мама, а татуировка не только у Жозефа. Почему у всех гостей на левой руке цифры?» Мама посмотрела прямо на меня и не моргнув глазом сказала: «Это номера телефонов, Жерар». — «Номера их телефонов?» — «Ага, — сказала мама, кивая для пущей убедительности. — Это их телефонные номера. Видишь ли, они уже пожилые люди и написали на всякий случай, чтобы не забыть». — «Здорово придумали!» — сказал я. «Да-да, — ответила мама. — И никогда больше не задавай мне этот вопрос, понял, Жерар?» И я много лет верил, что мама сказала правду. Ты понимаешь? Много лет думал, как здорово, что все эти старики не потеряются на улице благодаря написанным на руке телефонным номерам. А теперь мы попросим добавки яичных рулетиков, потому что они выглядят очень аппетитно. Скажу тебе одну вещь: эта тема преследовала меня всю жизнь как наваждение. Каждый раз, встречаясь с кем-то, я спрашивал себя: «Он жертва или палач?» Я сказал бы, так продолжалось лет до пятидесяти пяти. Потом как-то сошло на нет. И сегодня я очень редко задаю себе этот вопрос, разве что когда встречаю восьмидесятипятилетнего немца… Но, слдва богу, немцев такого возраста я встречаю не каждый день, сама понимаешь. Все они были нацистами! Все! Все! И остаются ими до сих пор! Пока не сдохнут! Если бы в сорок пятом мне было двадцать лет, я бы пошел в охотники за нацистами и посвятил бы этому всю жизнь. Ей-богу, в этом мире лучше не быть евреем… Это не то чтобы минус. Но и нельзя сказать чтобы плюс… А десерт возьмем один на двоих? Выбирай!

Едва я рассталась с Жераром, позвонила Леля, она хотела показать мне что-то важное, какие-то бумаги, которые нашла у себя в архиве. Надо было ехать к ней.

Когда я вошла в кабинет, мама протянула мне два письма, отпечатанных на машинке.

— Но печатный текст нельзя проанализировать! — сказала я Леле.

— Читай, — ответила она, — тебе будет интересно.

На первом письме дата — шестнадцатое мая 1942 года. До ареста Жака и Ноэми остается два месяца.

Мамочка-пуся!

Два слова наспех, чтобы ты знала, что я благополучно добралась. Долго писать не могу, жутко много работы, и вдобавок приходится работать за другого человека! (…)

Ты не находишь, что Но как-то изменилась? Совсем не такая веселая, как раньше. Все-таки мне кажется, она была рада провести со мной целые сутки, когда я так позорно тебя бросила. Сегодня в голове без конца вертится: бедные мои бобы! (…) Ты не слишком сердишься на меня за то, что я так мало времени провела в «Пикпике»? Крепко тебя целую, вечером напишу побольше.

Твоя Колетт

Второе письмо датировано 23 июля, то есть спустя тринадцать дней после ареста детей Рабиновичей.

Париж, 23 июля 1942 г.

Мой мамулик!

Придя домой, я обнаружила твое письмо от 21-го числа. Дальше буду печатать на машинке: так в два раза быстрее! Не то чтобы я хотела скорее покончить с письмом, но у меня работа, куча работы. (…) Новости разнообразные.

1. В конторе постоянно собачимся с Тосканом, Этьен твердо решил ехать в Венсен. (…)

2. В полдень получила письмо от г-на или г-жи Рабинович, которое меня расстроило: Но и ее брата увезли из дома, как и многих других евреев, и с тех пор родители не имеют о них никаких известий. Это было на той неделе, когда я должна был поехать в Лефорж. Видишь, не случайно мне так не хотелось ехать — я как чувствовала. Попробую связаться с Мириам. Бедная девочка Но. Ей 19, а брату только исполнилось 17. В Париже, говорят, было ужас что такое. Разлучали детей, мужей, жен, матерей и т. д.

Матерям разрешали оставлять себе только детей до 3 лет!

3. Написала Реймонде: я рада, что она приедет, потому что с полудня абсолютно убита новостями из Лефоржа.

(…) Твоя Колетт

Мне это показалось очень странным. «Но и ее брата увезли из дома, как и многих других евреев, и с тех пор родители не имеют о них никаких известий». Увезли из дома? Формулировка неожиданная. И неожиданно банальный, повседневный тон обоих писем. Уничтожение евреев упоминается среди других тем — нормирования продовольствия, новостей о погоде и всякой всячине. Я так и сказала маме.

— Ну знаешь, нелегко судить вчерашний день сегодняшними глазами. И, может быть, мы в своей повседневной жизни тоже когда-нибудь покажемся нашим потомкам самоуверенными, глухими, безответственными.

— Ты не хочешь, чтобы я осуждала Колетт… Но эти два письма только подтверждают мои предположения. Колетт глубоко переживала то, что случилось во время войны с семьей Рабиновичей. Она всю жизнь ощущала вину.

— Возможно, — сказала Леля, подняв брови.

— Но отчего ты не хочешь признать, что все сходится? Она же все время возвращается к одной и той же теме! И пишет о ней за шесть месяцев до того, как мы получили открытку. Это не может быть просто совпадением! Ты не считаешь?

— Я согласна, это вызывает некоторые подозрения.

— Но?

— Но анонимную открытку отправила не Колетт.

— Почему ты так говоришь? Откуда у тебя такая уверенность?

— Потому что не сходится. Не знаю, как выразиться. Это как если бы ты заявила, что два плюс три — четыре. Можешь как угодно доказывать, но я бы все равно сказала, что… не сходится. Понимаешь? Я в это не верю.

Глава 11

Уважаемая госпожа Берест!

Как мы уже говорили по телефону, тех нескольких слов, которые Вы отправили нам на рассмотрение, недостаточно, чтобы сделать стопроцентно точное заключение. Однако можно утверждать, что эти слова вряд ли написаны тем же человеком, что и рукописное письмо.

Мы остаемся полностью в Вашем распоряжении для предоставления любой дополнительной информации, которая может Вам понадобиться.

Искренне Ваш, Хесус Ф.

Криминалист. Эксперт по почерку и документам

Хесус и моя мама сошлись во мнении: автором анонимной открытки была не Колетт.