Ларс Кристенсен - Посредник
Некоторое время все трое молчали. И молчание как бы удвоилось. Фрэнк искал, что бы сказать.
– Знаете, что сказал Армстронг, ступив на Луну?
– Огромный шаг для человечества, – ответила Бленда.
– Мы сейчас единственные, кто не дома, – сказала Салли.
Дамы засмеялись. Фрэнк смутился. Он сидит и рассказывает старые анекдоты, Стивовы анекдоты.
– Что-то в этом роде, – пробормотал он.
– Кстати, как он?
– Кто?
– Стив. Стив Миллер. Шутник.
– В больнице лежит.
– Как по-твоему, он очнется?
– Доктор не знает, а я тем более. Но, вообще-то, думаю, нет. Но я на его стороне. Все равно.
– Неужто нет никакой надежды?
– Отец его надеется. Оттого и торчит там без всякой пользы.
– Может, для него есть польза. В смысле, для Мартина.
Бленда согласилась с Салли Смит:
– Не нам судить.
Фрэнк обиделся. Не ему ли надо было так сказать?
– Я никого не сужу, – сказал он. – Просто говорю, что кто-нибудь с тем же успехом может отключить аппарат. Чем раньше, тем лучше.
Салли подлила Фрэнку кофе:
– И кто это сделает? Мартин?
– Нет, это не для него. Я бы мог. Ради Стива. Ведь так лежать – не жизнь.
– Тебе не кажется, что это особая жизнь?
– Что? Вот это?
– Тебе не кажется, что это напоминает особую жизнь здесь, в Кармаке? Хочешь отключить всех нас?
Фрэнк долго помешивал ложечкой кофе, чувствуя, что с ним обходятся несправедливо.
– Я не это имел в виду, – сказал он.
– Знаю, я тоже имела в виду не это.
– Он ведь здесь околачивался, да? Стив.
Салли Смит, последняя официантка, всплакнула, и яркий свет люминесцентных ламп под потолком и неоновая вывеска над стойкой сделали ее слезы похожими на песок.
– Да ведь все тут околачивались, разве нет?
В конце концов Фрэнк проводил Бленду домой. Светила голубая луна. Они постояли, любуясь ею. Бленда пригласила Фрэнка подняться к ней. Она жила прямо над «Маджестиком», закрытым кинотеатром. Из ее спальни Фрэнк видел кармакский «Гранд-отель», где его мать служила горничной до самого закрытия семь лет назад. Ему чудились ночью гудки поездов, зловещие, протяжные, басовитые, но он все равно спал. Первое, что Фрэнк увидел, проснувшись утром, была спина Бленды. Никогда раньше он не просыпался в чужой постели. И понял, что влюблен. Фрэнк Фаррелли влюблен. Лежа в постели, он смутился, мужик в его годы – влюблен? Влюблялись в школе, поневоле, когда были незрелыми и открытыми. Да, он и правда смутился. Точно так же, как, ненароком зайдя иной раз на кухню под вечер в субботу, заставал родителей целующимися, целовались они редко, и оттого все трое смущались еще сильней. Отец сердился, отдергивал перемазанные руки и уходил к «шевроле» или туда, где его не донимали назойливые мальчишки и строптивые женщины. Сейчас Фрэнк ненароком застал самого себя. Когда это случилось? Ночью? Он осторожно положил руку Бленде на плечо, зная только одно: у него появился кто-то, кого можно потерять.
Фрэнк ушел прежде, чем Бленда проснулась. Лил дождь, добрый дождь. На улицах пока ни души, если кто вообще рискнет выйти наружу. Ну и хорошо, думал Фрэнк. Однако на Юнион-авеню спокойствием уже не пахло. Он чуть не столкнулся с Пастором, направлявшимся к церкви. Фрэнк едва сумел схорониться. Сил нет сызнова разговаривать про носовой платок. Вдобавок он не хотел, чтобы видели, как он возвращается домой воскресным утром, хотя никого не касается, куда и когда он держит путь. Наконец Фрэнк решил, что дорога свободна, и немедля столкнулся с Шерифом. Оба остановились, посмотрели друг на друга.
– А вы ранняя пташка, – сказал Шериф.
– Вы тоже. И Пастор.
– Верно, нам необходимы яркие проповеди. Кстати, вы слышали ночью гудки поезда?
– Нет, не слышал, – соврал Фрэнк, сам не зная почему.
Шериф вздрогнул:
– У меня дурное предчувствие. Чертовски дурное.
Шериф пошел дальше, в сторону мэрии. Фрэнк двинул домой. Мать сидела на кухне, ждала. Возможно, всю ночь там просидела. С нее станется. Во всяком случае, вид у нее был склочный, в руках чашка с кофе. Фрэнк прошел мимо нее к Марку, отнес аквариум в ванную, поменял воду, насыпал корма. Наклонился, прижался носом к стеклу, Марк немедля подплыл и ткнулся носом со своей стороны, как всегда.
– А с матерью не поздороваешься? – окликнула мать.
– Почему же.
– Рыбешка интересует тебя больше, чем мать.
Фрэнк вернулся на кухню, сел:
– Кофе не осталось?
– Где ты был?
– Не твое дело.
– Я всю ночь тебя ждала.
– Вот уж напрасно.
– Мог хотя бы позвонить. Я ни на секунду глаз не сомкнула.
– Тогда ты, наверно, слышала гудок локомотива? Или, может, это был гром. Как думаешь?
– Ничего я не слышала.
Фрэнк засмеялся:
– Значит, ты все-таки спала. Иначе бы слышала гудок.
– Возможно, чуток задремала. Но я боялась за тебя, Фрэнк.
– Совершенно незачем. Бояться.
– Но я боялась. Все эти несчастные случаи и…
Мать закрыла лицо руками, и Фрэнк подумал, что она слегка переигрывает. Он вздохнул, громко, отчетливо.
– Мы вчера ужинали у Смита, – сказал он. – Салли по-прежнему хорошо готовит.
– Мы? Кто это?
– А ты как думаешь?
– Я не знаю, с кем ты общаешься.
– Бленда Джонсон.
Мать опустила руки, посмотрела на сына:
– Твоя секретарша?
– Точно. Которая все для меня устраивает.
Мать задумчиво помолчала. Потом встала, принесла кофейник, налила Фрэнку кофе.
– Ты что, не мог хотя бы надеть другую сорочку?
Зазвонил телефон. Бленда? Отругает его, ведь сейчас для этого, пожалуй, есть повод? И что он скажет в свое оправдание? Он не знал. Такого с ним никогда раньше не бывало. Лучше всего не возникать, сказать, что он не хотел ее обидеть, когда ушел, не разбудив. Он уже обо всем сожалел. Стоит кем-нибудь заинтересоваться, сразу огребешь неприятности. Влюбленность – детская болезнь. Однако звонила не Бленда, а Пастор. Фрэнк облегченно вздохнул. Его срочно вызывали в мэрию. Кое-что произошло. Голос у Пастора дрожал. Фрэнк надел костюм, взял один из материных носовых платков и поехал в мэрию. Пастора он застал внизу, в холле. Шериф уехал на место происшествия. Доктор в больнице. Две девушки, Вероника и Марион, обе восемнадцати лет от роду, шли по железнодорожным путям и без четверти три были сбиты ночным поездом «Амтрак Супериор», двенадцать двухэтажных цельнометаллических вагонов; на скорости девяносто миль в час их протащило под составом несколько сот метров. Вероника умерла мгновенно. Марион чудом выжила, лежит в больнице, в коме, жизнь ее под угрозой. Обеих так искалечило, что едва удалось опознать. Машиниста допросили в Гринсвилле, на следующей действующей станции, но его вряд ли можно винить. Винить вообще некого. Разве что самих девушек или тех, кто в свое время закрыл кармакскую станцию. Вечный вопрос: кто виноват? Фрэнк больше думал о том, что заставило девушек именно в 02:45 идти по железнодорожным путям.
– Кого известим первым? – спросил он.
Пастор расхаживал взад-вперед, не в силах стоять на месте.
– Каждый возьмет одного, – сказал он.
– Мне очень жаль, кстати, что ваш платок не у меня, но…
Пастор остановился, перебил:
– Платок? У нас есть дела поважнее платка, Фаррелли! Возьмите себя в руки!
Фрэнк обиделся, и сильно. Больше он словом не обмолвится про этот окаянный носовой платок, хотя речь о нем постоянно заводил именно Пастор. Нынешний день нравился Фрэнку все меньше, а ведь начался он так неожиданно чудесно. Направляясь к выходу, он встретил Бленду, ее тоже вызвали на службу. Оба остановились, пропустив Пастора вперед.
– Куда ты подевался? – спросила она.
– Я подумал, ты предпочитаешь проснуться одна.
– Тебе так показалось? Что я тебе не рада? И хочу, чтобы ты ушел?
– Нет. Вовсе нет.
– Или тебе было плохо со мной? Поэтому?
Пастор на тротуаре нетерпеливо махал рукой. Фрэнк опустил глаза:
– Мне было хорошо. Ужасно хорошо. Просто я не знал, что сказать, когда ты проснешься.
– Говорить вообще не требовалось, Фрэнк. Поторопись. И пусть это поскорее останется позади.
Сперва Фрэнк поехал к родителям Вероники, которые жили в конце Юнион-авеню, в престижном районе Кармака, видавшем лучшие времена, и высадил там Пастора. Несмотря ни на что, они пожелали друг другу удачи. Пастор сказал: Соберитесь с силами и будьте готовы. Фрэнк Фаррелли собрался с силами и был готов. Страха он не испытывал. Признаться, наоборот, радовался. Нет, «радовался» не то слово, его можно истолковать превратно. Он был полон решимости. Поехал дальше, к семье Марион, проживавшей неподалеку, на Гранд-Вэлли-стрит. Припарковался у высоких ворот, пригладил волосы, смахнул пыль с ботинок, мысленно повторил имена, Роберт и Маргарет Перкинс. Он продавал мебель, она занималась благотворительностью. То и другое нынче шло ни шатко ни валко. Когда лишних средств нет, благотворителем быть трудно, а когда твой дом выставлен на продажу, новая мебель не нужна. Дверь распахнулась настежь еще прежде, чем Фрэнк подошел, на крыльце истерически кричала и рыдала женщина, наверняка мать. В глубине стоял мужчина, он казался спокойнее, но это не означало, что он был спокоен. Именно самые спокойные неожиданно взрываются и разносят все вокруг – и вещи, и людей.
