Ларс Кристенсен - Посредник
Хайди рассмеялась:
– А мы выиграли! Твоя мама и я!
Я заказал кофе. Суматоха аэропорта начала действовать мне на нервы: шаги, всевозможные шаги, у каждого ботинка свой звук, темп, чемоданы на колесиках, тележки, искаженные голоса из динамиков, кусочки льда в чужих напитках – оглушительный шум, всезаглушающая жизнь.
– Ты работала в Брюсселе?
– Да, а потом приехала сюда, в нью-йоркское консульство, чтобы присматривать за чудаками вроде тебя.
– Спасибо. Я больше не буду. – Я не мог не сказать этого. Не мог не повторить: – Больше не буду.
– Ты закончил те стихи про Луну?
– Нет. Застрял на заглавии. Я слишком много написал такого, что так и осталось заглавием. Слава богу!
Хайди вдруг уткнулась головой мне в плечо; мне бы надо почувствовать себя молодым, но вышло наоборот, эта близость лишь напомнила обо всем несбывшемся.
– Что ты, собственно, делал в «Шеппард П.»?
– Не могу сказать. Дал подписку о неразглашении.
– Только и скажешь, что тебя прозвали Эрудитом?
– Да, это предел.
Объявили мой рейс. Хайди проводила меня к выходу на посадку. Да, она глаз с меня не спускала. У нее был персональный пропуск, наверняка дипломатический, так что она могла пройти со мной дальше, хоть никуда и не летела. Мы могли бы задать друг другу множество вопросов, но не стали этого делать. Пожалуй, так оно и лучше. Что толку рассказывать, когда все уже в прошлом? Я мог бы сказать, что никогда ее не забывал. Но правда ли это? Разве не было в моей жизни таких лет, когда я почти все забывал? Я чувствовал груз всех дней, какие растранжирил попусту. Хайди склонила голову набок, улыбнулась:
– Ты кое-что мне задолжал.
– К твоим услугам.
– Второе стихотворение, о котором ты говорил тем летом. Я бы с удовольствием послушала.
– Нынче тебе повезло, – сказал я.
– Вот как?
– Это мое самое первое стихотворение – единственное, какое я помню наизусть.
Хайди подошла ближе:
– Как оно называется?
– «Часы на Драмменсвейен».
– Читай.
– Помнишь часовщиков с Драмменсвейен?
– Не объясняй. Прочти, и все.
Я стоял в аэропорту имени Дж. Ф. Кеннеди, в толчее, в тесном проходе среди людей, между городом и рейсами, и читал вслух стихи, написанные, когда моя жизнь была такой короткой, что мне еще предстояло все написать:
когда я вижу
двое часов показывающих
разное время
мне становится страшно
может это я
иду неправильно?
Хайди наклонилась и поцеловала меня. А я поцеловал ее. Этот поцелуй ждал нас все эти годы, лето за летом. Значит, я все-таки написал еще одну правдивую фразу: что поцелую девочку по имени Хайди. Пока не поздно, мы отпрянули друг от друга. По-прежнему держа меня за руку, она сказала:
– Хорошенько присматривай за собой, Умник. Обещаешь?
Когда она назвала меня так, Умник, я отвернулся и заплакал, ведь я уже был дома, был дома как другой, как другое существо в самум этом моем правдивом имени.
Трость я оставил. Она мне больше не требовалась.
Самолет вылетел по расписанию и приземлился в Гардермуэне в 9:30. Я взял такси и поехал прямиком в больницу «Приют милосердия», где в отдельной палате на третьем этаже лежала при смерти моя мама, на том же этаже, где умер папа. Я сел возле койки. Лицо у нее было строгое, белое, нет, не белое, а такого цвета, какого не существует. Она уже была другая, не чужая, но другая. Похожая на птицу. Говорят, первыми уходят глаза. Взгляд устремляется к той грани, которую нам, остающимся, видеть еще не дано. Зрение покидает тело. Тело слепнет. Мама была вне досягаемости. Ее зрение покинуло меня, покинуло нас. Ты слышишь меня, мама? Я на время уезжал. И вернулся, чтобы закончить. Нельзя было писать эту фразу. Она меня не слышала. Врачи сказали, она не страдает. Это вопрос дней, а возможно, часов. Однажды ночью я стоял у окна, опять видел, как город исчезает в тенях. И вдруг почувствовал дуновение, словно от сквозняка. Обернулся. Дверь в коридор была открыта, но никого не видно. Мама шевельнулась в постели. Я наклонился ближе:
– Что ты хотела мне сказать? Когда я уезжал?
Она немного помедлила с ответом, ждал я недолго, держа ее маленькую руку, от которой остались кожа да кости.
– Что ты можешь присмотреть за собой, Умник. И спасибо. Что ты присматривал за мной.
На миг мне показалось, она улыбается. Поэтому и утверждаю: она улыбнулась, последнее, что она сделала, – улыбнулась. А потом скользнула прочь, и мне вспомнилось, как она соскальзывала в воду с несодденских берегов. На сей раз над ней сомкнулось время, по комнате пробежала рябь, волна, медленно плеснувшая в стену, я мог припасть щекой к умершей, словно утешая ее, пока не наступила полная тишина, как будто ничего не случилось, как будто не случилось жизни.
Дни перед похоронами я провел в той квартире, где жил до девятнадцати лет. Беспокойно бродил среди маминых и отцовских вещей. Они словно бы тоже оставили меня. Больше не блестели. Квартиру наполнял тусклый свет. Наводить порядок нет нужды. Мама сама навела порядок. На кухне накрыто к завтраку, последнему завтраку. Я помнил столовые приборы своего детства, зеленые дощечки под бутерброды, кольца для салфеток, чайные чашки. Она ведь накрыла не только для себя, но и для папы. Он умер больше года назад. Я не знал, как это назвать – любовью или одиночеством, пожалуй, тем и другим, ведь любовь без одиночества невозможна. В спальне постель тоже по-прежнему приготовлена для двоих. Тут не просто одинокая любовь. Тут нечто большее. Одинокая верность. А главное, все должно быть благоприлично. Я сел на край кровати, выдвинул ящичек ночного столика. Мальчишкой я вечно размышлял о том, чту мама там хранит. Что взрослые люди, мои родители, держали в ящике ночного столика? Я ни разу не рискнул туда заглянуть. Теперь-то могу. Теперь не стыдно. Смерть – общее достояние. Там лежали ручное зеркало, расческа, пинцет, пачка ваты и тампончики. А в глубине ящика я нашел кое-что еще, мамину трилогию, рефрены, мечты и аттестаты. Сперва вынул серую тетрадь, старомодную, вроде как школьную, но на обложке начерченные от руки нотные линейки и названия. Мамин песенник. Открывался он «Over the Rainbow», а кончался «Blue Skies». Почерк у мамы был разборчивый, твердый, красивый. Она вклеила туда и фото знаменитых кинозвезд и артистов. Это была ее юность, ее давняя юность. Под тетрадью обнаружились желтый блокнотик лета 1969 года и выцветший конверт. Я нерешительно, через силу, открыл блокнот, все-таки открыл. Чистые страницы, только на самой последней мама аккуратным почерком вывела: Участники полета на Луну (астронавты): Нил Армстронг, Майкл Коллинз, Эдвин Олдрин, 21.07.1969. Мамино стихотворение, которого я так и не написал, и ее деловитое стихотворение было больше всего мною написанного. Потом я вынул листок из выцветшего конверта. Письмо на бланке фирмы «Пишущие машинки „Ремингтон” Ко., АО, Главная контора, Осло»: Свидетельство. Барышня К. Фундер закончила шестидесятичасовые курсы машинописи 16.03–29.04.1939 при нашем учреждении. Барышня Фундер пишет со скоростью 112 знаков в минуту.
Примечания
1
Шторный фасад (англ.).
2
Контролируемое разрушение (англ.).
3
Здесь и далее «Моби Дик» цитируется в переводе И. Бернштейн. – Примеч. перев.
4
Ждать не придется. Всегда работают три мастера (англ.).
5
Ужасный год (лат.).
6
Навязчивое состояние и расстройство (англ.).
7
Здесь: Гастрольная компания – притворство до конца (англ.).
8
Ланч в Убежище (англ.).
9
Свежие фрукты в бокале, свежая молодая морковь, овощное ассорти, салат из шпината, рубиновский сандвич на гриле, сандвич с сочным креветочным салатом, картошка «айдахо», свежая цветная капуста, салат из тунца, свежие сезонные фрукты, сырный пирог, клюквенный сок (англ.).
10
Лечение домашними животными (англ.).
11
Лечение человеком (англ.).
12
Если сработает, то сработает (англ.).
13
Подведение итогов (англ.).
