Ларс Кристенсен - Посредник
– Сон – важнейшее оружие бойца, – сказал он.
– Но вы-то не спите, Билл.
– Я уже не боец. Вы – боец. И скоро наступит мир. Не забывайте об этом, мой друг.
В конце концов я обнаружил в списке Трудяги кое-что, что мог пометить крестиком и чем мог заняться. Пометил крестиком игру «Эрудит». Зовите меня Эрудит! Об этом я незамедлительно сообщил Трудяге, которая осталась очень мной довольна. Не хочу ли я сыграть прямо здесь и сейчас? Еще как хочу! Я только попросил включить новое правило: мне разрешается складывать слова на родном языке, норвежском, иначе противники, а все они американцы, получат явное преимущество, которое лучше всего сравнить с прыжками – с шестом или без – или с барьерными скбчками на пони или на лошади. Правило приняли. И руководство, и обитатели согласились со мной. Назовите меня Эрудит еще раз! Тем же вечером я сыграл с Проказником Тейлором и лихо выиграл. Выложил несколько замечательных слов. Следующим вечером я играл с Реаб Люси, которую, вообще-то, следовало назвать Аб Люси, ведь реабилитироваться ей не от чего. Она не была трезвой с двухлетнего возраста, когда сидела в выдвижном ящике мамашиной аптеки. И я опять выиграл, мягко говоря, с преимуществом, хотя, сказать по правде, дал ей шанс-другой догнать меня. Ведь как-никак она наладила мои часы. В итоге я сыграл и с доктором Будь или, может, с доктором Здоров, это не имеет значения, зато имеет значение, что я одержал душераздирающую победу по очкам, он – кто бы это ни был – едва успел выложить WC, а я уже раскидал вдоль и поперек свои слова и буквально задушил его. Больше никто играть со мной не хотел. Два дня спустя меня вызвали к доктору Будь-Здоров. Я сел на белый кожаный диван, не зная, чего ожидать. А ведь должен был знать. Хвастун Проказник Тейлор, пушечный клуб собственной персоной, выпросил себе прогулку в гавань под благородным предлогом, что купит всем пирогов с крабами, а на самом деле раздобыл норвежско-английский словарь Барнса и Нобла и не смог найти в этом издании ни единого слова из тех, какие я выложил в игре, этот дурень не поленился их записать, мои слова из «Эрудита». От меня потребовали объяснений. Дело нешуточное.
– Я в первую очередь поэт, – сказал я.
– Что означает ukalarium?
– Это замедленная скорбь. Или время, когда скорбишь по близкому человеку, которого больше нет.
– В словаре такое слово отсутствует.
– В словаре отсутствует множество слов. Оно может также означать состояние души, какое наступает, когда зайдешь далеко-далеко вглубь норвежского леса, а в Норвегии так делают часто.
– А что значит javikur?
– Оно сродни ukalarium, то есть состояние души, которое ближе к бешенству, чем к меланхолии.
– Но его тоже нет в словаре.
– Я не отвечаю за то, какие слова попали в словарь.
Доктор Будь-Здоров встал, прошелся взад-вперед среди белой мебели.
– А нельзя просто сказать, что вы жульничали?
– Допустим.
– Допустим? Вы так легко соглашаетесь?
– Я ни с чем не могу легко согласиться, пока не узнаю, насколько это тяжело.
Доктор Будь-Здоров опять сел, долго смотрел на меня, в этом штате явно у всех такая привычка.
– Крис, вы же понимаете, как это подействовало на группу. Вы над ними смеетесь. Вы в самом деле смеетесь над всеми и дразните?
– Все, что я делаю, оборачивается развлечением, – сказал я. – Так надо написать на моем надгробии. Все, что он делал, оборачивалось развлечением.
– Вы насмехаетесь над ними? – повторил доктор Будь-Здоров.
– Даже не думал.
– Откуда им знать, что вы не думали?
– Им просто-напросто надо мне верить.
– Просто-напросто верить. Вы читаете мысли, Крис?
– Нет, этого я не говорю.
– Но полагаете, что другие непременно прочитают ваши мысли?
– Простите, не понял.
– По-вашему, они должны верить, что вы над ними не насмехаетесь?
– Да.
– А что вы делаете для того, чтобы они поверили?
– Они просто должны верить.
– Но как им поверить вашим словам, если на деле вы их обманываете?
Знакомые речи, а мне не хотелось слушать ничего такого. Но все равно надо ответить. Эта простая фраза издевалась надо мной, в ту минуту я вполне мог что-нибудь расколотить, ведь я, конечно же, знал, что он прав, его вопрос был оправдан, иначе не скажешь: его вопрос был оправдан. Мои слова расходились с делами. Настал мой черед встать, но я не расхаживал по комнате, просто стоял, и все.
– По-вашему, век живи, век учись! Нечего, черт побери, читать мне дурацкие нотации!
– Дурацкие нотации?
– Да, дурацкие нотации! Век живи, век учись! Окаянная ступенька! Окаянная, гнилая ступенька на лестнице!
– При чем тут ступенька?
– При чем ступенька? Когда наконец взберешься наверх, находишь только дырявую кровлю!
Доктор Будь-Здоров улыбнулся.
– Теперь вы говорите образами, – сказал он.
– Сожалею.
– Сожалеете?
– Я просто спрашиваю, можно ли хорошо писать, даже если тебе плохо.
Доктор Будь-Здоров привычно помолчал. Потом и он сдался.
– Вы сказали, что даже не думали насмехаться. А что вы, собственно, думали?
– Я хотел, чтобы все старались изо всех сил.
– Изо всех сил? Жульничать – значит стараться изо всех сил?
– Вы бы сделали в точности то же самое.
– Если не считать, что большинство, а то и все, говорят по-американски. Нас бы разоблачили после двух слов.
– Таково преимущество малого языка, – сказал я.
Деваться некуда. Стало быть, надо расплачиваться. Тем же вечером, во время wrap-up[13], когда коллективно подводились итоги дня и отсутствовал только пес-поводырь Боб, после того как все выплакались, я попросил слова.
– Резиденты, – сказал я, – как вам известно, я неважно говорю по-английски, так что будьте снисходительны. Я вот что хочу сказать: в норвежском языке есть выражение «стелиться ковриком».
Я тотчас заметил недоверчивые взгляды; я ведь уже поставил себя в затруднительное положение, показал сам себя в плохом свете, даже здесь, в «Шеппард П.», я утратил достоверность – языковое достоинство, так сказать. Но тем не менее продолжил:
– И поверьте, я не придумал это выражение специально ради данного случая. Стелиться ковриком означает, что те, кого ты оскорбил, обманул, мучил, терзал, обсмеивал, на кого не обращал внимания или вышучивал, могут истоптать тебя шиповками и использовать вместо коврика у двери.
Доктор Будь перебил меня:
– Замечательно, Крис. Но мы тут никого не наказываем. И вам незачем, как вы говорите, стелиться ковриком. Мы просто хотим услышать вашу версию. И извлечь урок.
Не успел я рта открыть, как слово взял Себялюб Джимми, ну тот, что разбился на мотоцикле, когда вздумал проехать из Нью-Йорка до Лос-Анджелеса, держа руки за спиной, – мало того, в больнице он стал морфинистом и теперь ходил, держа одну руку за спиной, – мир прогрессирует, верно? В общем, он взял слово и сказал то, что хотел сказать я:
– Мы все тут коврики у двери! Лучшие на свете коврики!
И этот миг стал для меня великим и всеобъемлющим, я испытал облегчение, избавительное, чистейшее облегчение; в этот мягкий и уступчивый миг, когда мог повернуть реальность в свою пользу, я властвовал мыслью и временем, и наземь упал я сам, а не слова, не то, что я хотел сказать, а я сам, причем не стелился ковриком, только преклонил колени, а это некоторая разница, я стоял на коленях в безоконной гостиной «Шеппард П.», в большом бюро находок для потерянных душ, и хотел говорить о стыде, да-да, о стыде, давнишнем стыде, вечном моем спутнике, безотлучном недруге с тех пор, как я усвоил ясность мысли, то бишь с той минуты, когда я осознал, что умру, ведь любая мысль лишена самостоятельности, пока ты не осознал, что умрешь, что ты столь же преходящ, как цветы в дорогой вазе, что ваза переживет тебя, – я хотел говорить об этом стыде, хотел сказать, что здесь, в балтиморском пушечном клубе, я не чувствовал стыда, чувствовал лишь ответственность, а она противоположна стыду. Вы мне верите? Я могу сказать вам такие слова? Я их не сказал, потому что мои друзья, мои тогдашние и нынешние сотоварищи по The never ending fake it till you make it-Tour, подняли меня с того места, где, бывало, и сами стояли на коленях, не имея для молитвы иного бога, кроме самих себя и своих друзей, а это мы, это мы, думал я, меж тем как они поднимали меня, мои друзья, мы.
Скоро не останется больше ничего, о чем я вправе молчать.
Только одно: на следующий день мне предстояло посетить передний край страха и боязни. Называлось это экспозицией. Будут проявлять мой портрет. Тем утром все тихо вошли в двери, так как все знали, куда я собираюсь. Они уже испытали это. Проказник Тейлор похлопал меня по плечу, хоть нам и не разрешалось прикасаться друг к другу. Билл молча шел со мной среди дубов. Белки тихо сидели на ветках. И казалось, все время утирали носики. Белки оплакивали меня. Билл остановился, снял сандалии. Влез на верхушку самого высокого дуба, не спугнув ни одной белки, не потревожив совершенно ничего между небом и землей. Шмели и те сидели по домам. Потом он наконец спустился, с карманами, полными облаков, и довел меня туда, где только начинался остаток моей смерти.
