Елена Блонди - Судовая роль, или Путешествие Вероники
«Печень же и сердце вынимай бережно, дабы не повредить оболочек, и как сцедится кровь, делай надрез по кругу спиралью, чтоб снять верхний слой и обнажить все волокна. А перед тем не забудь вынуть глаза, оттягивая веко длинною ложечкой с остро заточенным краем, да не повреди, отрезай бережно, пользуя тонкий нож и специальные ножнички с загнутыми концами».
В коридоре послышались шаги и Ника, уронив книгу на пол, зажмурилась, натягивая до подбородка спасительное покрывало.
Глава 19
Ника и внутренние разборки
Держать глаза закрытыми, но не зажмуренными было ужасно трудно. Ника вытянулась под покрывалом, напряженно вслушиваясь в тихие звуки. Звякнуло стекло, шаги, зажурчала вода в ванной. Наверное, моет стаканы. Она вся напряглась, готовясь вскочить и на цыпочках выбежать в коридор, кинуться в уютный скворечник рядом с успокаивающим гомоном алкашей в баре, запереться там. Но ключ в тумбочке, а шаги уже идут обратно.
Она снова напустила на лицо бессмысленное мирное выражение, и даже сонно вздохнула пару раз, чуть повернувшись.
Зашуршала газета. Легкое постукивание и шелест. Убирает еду…
А потом — щелчок выключателя и долгая тишина. Не слышно, как лег. Ника, измаявшись неизвестностью, чуть приоткрыла глаза и сразу зажмурилась снова. На сетчатке остался смутный силуэт на фоне бледного света заоконного фонаря — сидит напротив неподвижно, кажется, смотрит на нее.
Она приоткрыла один глаз и через щелочку стала следить, готовая завизжать, как только он поднимется и склонится на ней, блестя своим страшным ножом. Силуэт качнулся, медленно завалился навзничь. Заскрипела кровать. И снова тишина.
Лежит. И не спит. А то было бы слышно, мужчины храпят. Или дыхание бы изменилось. Спохватившись, сама задышала мерно, как спящая.
И когда встал, обратя к ней глаза, полные луны, не смогла даже двинуться, только глядела на длинную ложечку, которую он подносит к ее беспомощно раскрытому глазу. Сверкнул заточенный край, звякнуло что-то, клацнули острые зубы, блестя частоколом в черной пасти.
Она села, взмахнув руками и закрывая лицо. Еле сдержавшись, чтоб не закричать, медленно отняла руки. Его кровать была пуста, а из ванной пробивалась тонкая полоска света. В коридоре слышался усталый шум голосов и негромкая музыка, видимо большая часть гуляющих уже свое отгуляла. Ника, нагибаясь, сунула руку в сумку, стоящую на полу. …Достать что-нибудь, острое. И найти ключ. Ключ! Он тяжелый!
Она выдвинула ящик тумбочки, нашарила медное кольцо, стиснула в руке холодный стержень, выставив из кулака колючие пеньки бородки. Встала, взялась было за сумку, но передумала и медленно пошла к ванной, думая мельком — точно так ведут себя дуры в ужастиках. Сколько раз она с досадой ругала тупиц — нет, чтоб бежать со всех ног, так лезет в самую пасть, крадется. Представила себе, как выбегает в коридор и орет там, размахивая ключом, в широкой мужской футболке, дыша винными парами, о том, что дядя собрался зарезать ее ложкой. А ее слушает тетка в оборках, разглядывая с презрением.
И тряхнув головой, подошла к полоске света, тихонько приблизила глаз к незакрытой двери.
Дядя Федя стоял спиной к ней, рассматривал себя в зеркале, как она вечером. А после что-то делал над раковиной, чуть поводя локтем и изредка шепча какие-то слова, не слишком ласковые. Что-то встряхивал, открывал кран с водой, снова бормотал и снова под белой майкой двигались лопатки.
Ника приготовилась услышать, как вжикает лезвие по бруску, становясь все острее. Но ничего, кроме тихого плеска воды и злого бормотания. Она устала стоять, осторожно перетопталась, разминая затекшие коленки. И замерла. Дядя Федя вынул из раковины раскрытую книжечку, побольше удостоверения, похоже — паспорт. Повернулся, поднося его ближе к лампе. Ника отшатнулась и тихонько вернулась на свою кровать, легла, лихорадочно соображая. Что он там скребет? Подчищает записи? Может, он шпион? Что маньяк это почти уже точно. Маньяк-шпион? Но стал бы маньяк возить прям в бардачке стеклянные глаза, рядом с огромным ножом, читать на глазах у всех книжку с рецептами расчленения, а после скрести паспорт над раковиной, и чертыхаться… Может быть, он — безумный маньяк? Ну, то есть, маньяк-дурак? Шпион еще — напомнила себе Ника. Тупой маньяк-шпион. Нет, ее голова не может справиться со всем этим. Она в отчаянии закуталась в покрывало, выставила перед собой кулак с зажатым ключом и заснула без сновидений.
Через полчаса из ванной вышел предполагаемый маньяк и, держа в руках раскрытый мокрый паспорт, снова сел на кровать и уставился на отчаянно спящую Нику. Присмотрелся к блеску в кулаке, лежащем на ее груди.
Что ж за ерунда такая. Ну, хорошенькая. Болтает. Интересная, да. Когда забывает стесняться, становится такой, такой вот… Даже не делает ничего, просто говорит какие-то неожиданные вещи, и ему сразу представляется, в ее голове растет чудесный лес, в котором она ходит и видит множество странных вещей, и говорит уже о них. А может быть весь мир для нее — такой вот лес. Он и внутри и снаружи. Но, похоже, она об этом не догадывается. А должна. Ведь не девчонка, замужем. И мужики вон вьются вокруг. Не успеешь оглянуться, уже снова висит на чьем-то плече. Целуется. Чтоб ее.
Не нужна. Совсем не нужна, мало тебе прошлого, снова суешь голову в петлю? Мишаня бы сказал — знаки, одни сплошные знаки вокруг, смотри — раз исчезла, значит — не суждено. Нет, ты поехал, разыскал. И снова увидел, как она липнет, к новому парню. Самая обычная… Но даже мысленно слова этого сказать не захотел о ней. Не потому, что так уж благороден, а просто — не про нее это. И пусть Мишаня словоблудит, сам своими речами упивается и в них верит. Знаки, едит твою. Нахрена знаки, если вот она лежит, и он видит ее лицо. И как она, задумавшись, намазывала бутерброды — обязательно два. Себе, значит, и ему тут же. Не потому, что он ей нравится. А потому что она такая сама.
Может и правда, познакомить ее с Пашкой, ну, старше она его — на пять? На семь лет? Нормальная разница. Совет да любовь, будет он ей свекром, утром будет орать, стукая кулаком по столу «Ника-Вероника, где яичница?» и смотреть, как они с Пашкой едят и смеются…
Он пригнулся и вполголоса позвал:
— Ника… Вероника, проснись…
Блеснул свет в медленно открывшихся глазах. Не пошевелилась, только смотрела, как он, встав на колени, кладет руки рядом с подоткнутым покрывалом.
— Ника. Надо, чтоб ты не спала.
— Почему? — в ее шепоте не было страха, и он понял — она чувствует его. Его мысли и то, чего он хочет. Только не было понятно — а чего хочет она.
Бережно обхватил ее кулак, и она разжала пальцы, отдавая ему ключ. И, стоя на коленях с ключом в руке, понял — не знает, как сказать. Пуститься в долгий рассказ о своей жизни, нет-нет. Сказать, я не обижу тебя — она это знает. Сказать о любви?
Еле заметно передернул плечами и сам себя возненавидел за это движение, но тут же сам и смирился, ну что же, зато честно.
Она ждала, потому что вопрос был задан, он мужчина и должен ответить.
А не наплевать ли ему на то, как он выглядит и что она подумает?
— Потому что я тебя хочу…
Блеск исчез после этих слов и появился снова. Ника закрыла глаза и открыла их. Будто кивнула. Теперь ждал он. Любого знака: легкого смеха, протянутой к его шее руки, возмущенного жеста, пощечины.
Но не было ничего. И он не выдержал, с беспокойством спросил:
— А ты?
— И я, — ответила она.
Сердце в его груди размахнулось и сделало всего один удар, прошибая от горла до низа живота, так что он еле удержался, чтоб не качнуться. Звякнул упавший на пол ключ. И поднимая руки, он повел их над покрывалом, кладя на ее плечи и проводя ладонями к груди.
— Нет, — сказала она.
Руки застыли чуть ниже ключиц. Она завозилась и, бережно взяв его ладони, убрала с покрывала. Приподнялась, садясь.
— Извини. Я… Прости…
Голова ее опустилась, волосы, пересыпаясь, потекли вниз, закрывая скулы и пряча лицо. И оттуда, из мягкой пушистой копны послышались частые всхлипы и шмыганье.
Он протянул висевшую в воздухе отвергнутую руку и положил ее на волосы. Плавно повел другой, и обхватив вздрагивающие плечи, прижал к груди мокрое лицо. Покачивая, стоял на коленях и шептал пустяки, какие говорят плачущим детям. Отцы дочерям — мрачно усмехнулся мелькнувшей мысли. Но вспомнил ее короткий ответ на его честные слова. И я, сказала она. Ведь сказала! Надо запомнить это и повторять себе. И не торопить, не напугать, не оттолкнуть. Потому что ему уже никуда не деться. После того как плакала тут, вытирая мокрое лицо, как щенок, возя головой туда-сюда.
Руки лежали на ее спине. Он чувствовал ее лицо, плечи, дрожащие локти, но не грудь, не живот, будто он и вправду отец, и в ней есть все для него… Кроме женщины.
— Я не могу, — тоскливо рассказала она куда-то ему подмышку, — не могу сейча-а-ас. Я объясню-у-у..
