Елена Блонди - Судовая роль, или Путешествие Вероники
Быстро нагнувшись, схватил ее поперек живота, поднял над головой на вытянутых руках. Дернувшись и замахав руками, она вцепилась в его шею:
— П-пусти. Поставь или положи, скорее, уронишь же!
— Уроню? — он забегал по комнате, перекидывая ее с одного плеча на другое, почти роняя и снова подхватывая, а она визжала, возя руками по его бокам.
Повернув вертикально, Фотий прижал ее к себе, так что она повисла, вытянувшись и стараясь носками нащупать пол. Лица их соприкоснулись, и Ника замолчала, закрыв глаза. Медленно выходя из поцелуя, Фотий поставил ее, и она, качнувшись, уткнулась лицом в его сердце. Сказала удивленно:
— О…
Он молчал, по-прежнему держа ее плечи. Загорелое лицо двигалось как подсолнух, не отпуская Никиного взгляда. И губы снова приближались.
— Какой год, — слабым голосом сказала она, — какой?..
— Сорок четвертый…
На этот раз поцелуй был долгим-долгим. И после него оба молчали, топчась посреди просторной неуютной комнаты. Из коридора слышались резкие голоса и шаги.
— Тебе сорок шесть? А зачем пятерка? Какая пятерка?
— Хотел, чтоб тридцать шесть.
— Зачем?
Он отпустил ее и отвернулся к окну.
— А тебе обязательно надо, чтоб я все сказал? Какая дотошная. А догадаться не можешь?
— Я уж догадывалась. Когда ночью в щелочку смотрела.
Она встала за ним и нерешительно обняла, сцепляя руки на его животе.
— Скажи. А я расскажу, что подумала я.
— Ника, черт, я хотел, чтоб помоложе. Чтоб ты перестала долдонить — сохранился, сохранился, да где ваш сын! А тут еще в племянницы тебя записали мне. Эта белобрысая лоллобриджида: ах, вы ее папа? Думаешь, приятно — что и ты меня за отца держишь?
— Знаешь, я, когда была мелкая и глупая, думала, с каждым годом человек становится умнее. В двадцать умнее, чем в пятнадцать. А в сорок — почти мудрец. И так пока в детство не впадет. На старости лет.
— Надеюсь, ты не думаешь, что я впал в детство? На старости лет?
Она вздохнула, прижимаясь носом к его спине.
— Похоже, ты из него и не выходил. Фу, ну надо же — решил подделать паспорт! Чтоб моложе! А я тут лежала, боялась. Как дура! Думала ты маньяк, шпион! И что выжил из ума! Безумный маньяк-шпион, вот. Знаешь, как страшно в одной комнате с маньяком! А я вот теперь знаю!
— Бедная. Знал бы ночью, спас бы тебя от него.
— Видишь, я выжила!
Садясь в машину и оставляя в дежурке крепдешиновую леди (она не ушла утром с дежурства, чтоб сказать экзотическому заморскому гостю выученное «гуд морнинг мистер Гусчинг», на что он, вежливо улыбаясь, выдал заковыристую фразу из длинных английских слов), они все еще досмеивались.
— В старости напишешь мемуары «как я ночевала в доме колхозника с маньяком шпионом».
— Ага, и всем буду говорить, что главный герой — это мой дедушка Фотий!
— Вероника, сейчас я выкину тебя за борт и всяко перееду автомобилем! Маньяк я или нет!
Он смеялся и не сразу заметил, что она замолчала. Прервав смех, глянул на погрустневшее лицо — Ника сидела, подобрав ноги и обнимая рукой колено, покачивалась вместе с машиной.
— За борт, — сказала она, — ты сказал «за борт» и я вспомнила все это. Будто мешок на голову.
Он промолчал, думая — тебе еще предстоят бессонные ночи, и сердце будет болеть, никуда не денешься, такой кусок жизни и была ведь любовь. И сын у вас общий. Знаю, как это все.
Протянул руку и включил магнитофон. Голос в динамиках заговорил вместе него.
— Когда наступит время оправданий
Что я скажу тебе?
Что я не видел смысла делать плохо
И я не видел шансов делать лучше…
— Что это? — тихо сказала Ника, — кто? Откуда он знает?
— Не слышала? — Фотий открыл бардачок и, вынув плоский прямоугольник кассеты с бледной фотографией, протянул ей.
— Нет…
— Тогда слушай.
…
— Недаром в доме все зеркала из глины
Чтобы с утра не разглядеть в глазах
Снов о чем-то большем…
Ника держала коробку в пальцах, опустив голову. Сны о чем-то большем.
— Мне позвонить нужно. Домой.
— Приедем в Жданов, позвонишь. Пока просто слушай. Часа три еще ехать.
Мимо плыли домишки и редкие полосы деревьев, какие-то фабрички с дымящими трубами, распахивались вдруг куски степи, исполосованные лесопосадками. Их обгоняли машины, и они обгоняли машины. Проезжали мимо по обочинам табуретки с ведерками и картонными табличками «Клубника сладкая», «Огурчики», «Черешня», а поодаль в тени сидели продавцы — бабки в белых косынках, мальчишки в кепках или тюбетейках, дядьки с грязными мотороллерами.
— Я брошу в огонь душистый чабрец, — рассказывал певец, и Никино сердце сжималось.
— Дым поднимается вверх и значит я прав…
Кто говорит со мной?
Кто говорит со мной здесь?
Любимой песней Никаса была развеселая «Бухгалтер, милый мой бухгалтер» и Ника всегда думала, ну и что же, ведь это такие пустяки, ну нравятся им совершенно разные вещи, но это ведь не жизнь, а так, что-то воздушное, ненастоящее. Но все чаще всплывал в голове вопрос — а что же тогда жизнь, что настоящее? Одеяла с тиграми и сервиз «мадонна»? Сберкнижка у мамы Клавы? А точно ли это ее, никина жизнь? И есть ли другая? Очень хотелось, чтоб была. Но вдруг это все сказки. Но вот он поет…
— Спасибо тебе.
Он повернул к ней лицо:
— За что?
И кивнул в ответ на молчание.
Она слушала и слушала рвущие сердце слова.
В Жданове закончится ее путешествие в непонятно куда. Она попрощается с Фотием и поедет домой. Там мама и Женька. Они, конечно, обменяются телефонами. И он, конечно, ей позвонит, а может быть, даже приедет пару раз. Поедут за город. У них будет секс. Конечно, будет. Она этого хочет и наплевать ей уже, что там с Никасом и кто с ним. Ей нужен это мужчина. Фотий сорока шести лет. У него, конечно, есть жена, это он в поездке такой смелый, потому видать, и торопился, искал ее…
Нет-нет-нет! Она должна знать, что там с Никасом. Если никакой любовницы нет, она сама предложит ему развестись. Будет жить одна. Найдет работу. Будет гулять с Женькой. И ждать, когда Фотий сумеет вырваться и примчаться на своей неутомимой Ниве. Жаль, ее жизнь останется такой же, как и была, пусть даже с некоторыми переменами. Пусть даже они прекрасны и огромны.
— Ты меня вообще ни о чем не спросила. Только насчет маньяка.
— Нет! Не говори ничего сейчас, пожалуйста! Пусть мы просто едем три часа…
— Боишься узнать и расстроиться?
— Боюсь!
— Зря.
Она разобрала волосы и медленно заплела две косы, кинула их за спину.
— Все равно не говори.
Фотий кивнул. Она все время удивляла его. Уперлась и насупилась, сидит, воюет свой кусок покоя, зная, что есть у него границы. Кажется, пустяк, но не каждый сумеет так взнуздать мироздание, выбирая для себя его части.
«Да ты влюблен! По уши! Потому все в ней — чудо…»
Тормозя перед полосатым шлагбаумом, он хмыкнул. Ну да, влюблен. Нормально. Глядя, как мимо катит испачканный состав, круглясь цистернами, осторожно подумал ночную мысль — про любовь. И улыбнулся.
«Торопишься, как заяц в капкан, аж спотыкаешься!»
— Ага. И начхать.
— Что?
— Это я так. Сам себе. Ника, не смотри так, это не возрастное!
Теперь улыбнулась она, бледной, немного больной улыбкой. А ему захотелось петь, орать, вытащить ее из машины и потаскать по дороге, как утром, на плечах, пусть еще повизжит. Поэтому он насупил брови и стал сурово ждать, когда светофор загорится зеленым.
Глава 20
Ника и огненные страсти
«Мед и молоко под языком твоим»…
Фотий сидел, привычно положив руки на кожаную оплетку, постукивал пальцами. Силуэт Ники еле просматривался за стеклом телефонной будки. Вот она переступила с ноги на ногу, повернулась, ища его взглядом. И подержавшись глазами, как за руку, отвернулась снова. Убрала с плеча распустившуюся косу.
Мед и молоко…
Он говорил это девчонкам, в колхозе. Черт, сто лет тому это было. Библейская цитата всегда работала. Поцелуй, потом нараспев в маленькое ухо — мед и молоко… и обязательно добавить мимоходом «это из библии, песнь Соломона». Выслушивая ответное «ах», уже осторожно двигать ладонью, отыскивая пуговицы на платьишке.
Надо было прожить целую жизнь, почти тридцать лет, чтоб, наконец, почувствовать мед и молоко под языком. С Катериной не было такого. Безумные какие-то страсти были, казалось, исполосовали все нутро, казалось, шрамы навечно останутся. И вот в памяти только слова, было так и эдак. А что именно было, чем пахло, как шатнуло — за словами ни-че-го, будто пустырь за кольями забора. Пашка вот остался. А мед с молоком… Хотелось бы думать, что ее удивленное «О!» тоже об этом. Что с удачливым мужем не было такого, как со старым дядькой Фотием.
